Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Мы не за один день превратились в убогих взрослых. Много дней, много ночей расходовали на нас свет и тьму, пока мы не сделались здравомыслящими.

— Это мы-то? — переспросил он. — Мы с тобой заговорщики. — И тем погасил мою фразу.

— По крайней мере, одно лето мы живем как во сне, — сказал я. — Я еще помню те теплые вечера. Под старыми липами теплый воздух стоял как живое животное, которое привязали к стволу. Мальчишки постарше играли: «Когда петух заголосит, когда ветер засвистит…»; они разбегались по темным улицам, словно тени, не имеющие лица, и исчезали в кустах, в заброшенных лачугах. Они издавали странные, будоражащие звуки, которые я никогда не умел истолковать. Тогда случалось многое, чего я и сегодня не понимаю, потому что не принимал в этом участия. Позже в такие игры больше не играли. Липы были срублены, лачуги снесены, кусты прорежены, старая печь для обжига извести распалась на белые куски. Крики навсегда умолкли. Это означало конец мальчишеских братств в нашем районе. Еще прежде были изничтожены выгоны для скота; живые изгороди — выкорчеваны, лужи — засыпаны глиной; коровы исчезли. Пустыня сдаваемых в аренду казарм придвинулась ближе, поскольку большой город расширялся и, по мере своего роста, заглатывал райский сад сельской местности {9} 9 Свидетельство II (наст. изд.), комм. к с. 23. Пустыня сдаваемых в аренду казарм придвинулась ближе, поскольку большой город расширялся и, по мере своего роста, заглатывал райский сад сельской местности. Янн описывает место, где он родился: сельскую общину Штеллинген-Лангенфельде. Оба поселка, Штеллинген и Лангенфельде, до 1864 года входили в состав Дании (отсюда — упоминаемое Янном здание таможни, таможни в Лангенфельде), потом — Пруссии. С 1927 года община подчинялась властям города Альтона, который в 1938 году стал одним из районов города Гамбурга. . — А во времена моего детства липы еще стояли; и старые, крытые соломой лачуги — тоже; и извилистая тропа была единственной дорогой, ведущей к старой таможне, за которой начинался большой город. Там располагался отель, кирпичный каркас которого окружала веранда из стекла и чугунных решеток. Еще была настоящая темнота по вечерам и ночью, потому что отсутствовало уличное освещение. Но уже через год все это исчезло: липы, лачуги, извилистая тропа, таможня, гостиница при таможне и ее кегельбан — бывшая канатная мастерская. Только башня еще стояла: башня, на верхнем этаже которой какой-то мужчина убил и расчленил мальчика {10} 10 Свидетельство II (наст. изд.), комм. к с. 23. Только башня еще стояла: башня, на верхнем этаже которой какой-то мужчина убил и расчленил мальчика. В Лангенфельде была водонапорная башня, построенная в 1911 году. На верхнем этаже башни имелась смотровая галерея ( Fluß ohne Ufer. Eine Dokumentation, S. 157). . Наверняка так оно и было, и без этой башни я не могу помыслить свою первую родину. Я часто пытался представить себе, какие чувства и страхи испытывал тот мальчик. Я не был с ним знаком; но я знал другого мальчика — сына бедного бондаря, — которого убила белая лошадь. Лошадь ударила его копытом в живот. (Это несчастье, которое часто повторяется.) И люди говорили, что раны даже не было видно. Мальчик умер, очень сильно побелев лицом (у всех, кто умирает от внутреннего кровотечения, лица становятся белыми); а при жизни он всегда ходил грязным, почему и получил прозвище Коровья лепешка. В нашем районе жили два бондаря. Один богатый, другой бедный. Богатый, как рассказывал мой отец, совершал крупные мошенничества, уклонялся от таможенных сборов и отсидел год в тюрьме. Но один таможенник из-за него лишился должности — и, значит, пострадал больше. Этого таможенника звали Пламбек. Он умер вскоре после того, как его выпустили из каторжной тюрьмы. Его вдова открыла зеленную лавку. А их дочь в семнадцать лет родила внебрачного ребенка. — Бедный бондарь в тюрьму не попадал и никого не обманывал. Но ему едва хватало корма для белой лошади, убившей потом его сына. Лошадь, может, и лягнула мальчика только потому, что была голодная.

— В то время, — сказал Тутайн, — все вещи были такими, каковы они есть. Это позже на них накинули покров морали. Мы начали стыдиться себя, когда необходимость в этом отпала или когда было уже слишком поздно…

Мы с ним часто говорили мимо друг друга. Некоторые наши высказывания людям посторонним было бы трудно истолковать. Эти высказывания напоминали словесные ленты, выходящие изо рта у нарисованных персонажей, которых нельзя спросить о смысле сказанного, потому что у них нет ни ушей, ни настоящих ртов, а только такие категоричные реплики.