Ханс Хенни Янн: Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Имя у тебя французское, — заметил я.

— Изрубленное кельтское слово — разве я знаю, откуда оно? В Ангулеме я родился, — сказал он, — это можно прочитать в выданном префектурой свидетельстве. Но я был внебрачным ребенком. Меня увезли в другую страну, я говорю не на том языке, которым пользовался мой отец… У меня сохранилась только одна эта картина. Она — мое отечество, мой отчий дом, время, предшествовавшее моей жизни. Лоно служанки стало плодоносным, это так легко объяснить…

Он не хотел верить, что когда-то знал своего отца. И сожалел о легкомысленных словах, слетевших с его губ. Потому что не хотел быть столь сильно обманутым, столь непоправимо отвергнутым тем человеком, который умел изобретать искусные механизмы, ни в чем не виноватые. Я так никогда и не понял, соврал ли Тутайн в тот день или неосторожно приоткрыл свою величайшую тайну.

Я пытался ощупью вернуться в собственное детство. Родители моей мамы и отец отца не дожили до моего рождения {6} 6 Свидетельство II (наст. изд.), комм. к с. 18. Родители моей мамы и отец отца не дожили до моего рождения. С рассказа о деде начинаются беседы Янна с Мушгом ( Gespräche , S. 11–12): Вы только вдумайтесь: мой дед родился в 1782 году (я его не знал)… <���…> Этот дед был последним независимым человеком. Он еще в молодости уехал в Англию. Когда однажды в Гамбурге объявили, что отдадут кораблестроительную верфь, бесплатно, тому, кто в этом разбирается, потому что в гильдиях не хватало рабочих рук, дед через полгода вернулся в Гамбург и начал строить деревянные корабли, хотя прежде и понятия о них не имел. Все расчеты, конструкции и бухгалтерию он держал в голове, но сумел привести свое дело к настоящему процветанию. Когда наступал день выплаты жалованья, он привозил на лодке, из Гамбурга, большой сундук с деньгами и раздавал деньги рабочим: а если денег не хватало, то обездоленным приходилось ждать до следующего расчетного дня. По мнению организаторов выставки, посвященной «Реке без берегов» (Гамбург, 1994–1995), Янн запечатлел своего деда в образе Лайонела Макфи, создателя деревянного корабля. Они также отмечают, что Англия по-старинному пишется Engelland, то есть «страна ангелов» ( Fluß ohne Ufer. Eine Dokumentation, S. 30). . Бабушка, о которой мне говорили, что я ее знал, умерла — как мать Тутайна, умершая, когда ему шел пятый год (так ему рассказывали), — на пятом году моей жизни. Я ее не помню. Ничего от ее облика во мне не осталось. А между тем, судя по рассказам, я каждый день входил в ее дом и выходил оттуда. Один дагеротип, в серебряной лиственной рамочке, совершенно почерневшей от времени, позже показывал мне женщину с седыми расчесанными на пробор волосами, женщину, которую я уже тогда не помнил. Но я вспоминаю песню, которую за год до того (мне было четыре — в этом возрасте Тутайн вошел в лавку своего отца) пела для меня одна из моих тетушек. Песню с нелепой мелодией, какую я с тех пор никогда больше не слышал. И текст песни был таким же смехотворным: «Ранним утром — когда петух закричит, но прежде, чем перепел закурлычет…» {7} 7 Свидетельство II (наст. изд.), комм. к с. 18–19. И текст песни был таким же смехотворным: «Ранним утром — когда петух закричит, но прежде, чем перепел закурлычет…». Немецкая народная песня XIX века. Ее первая строфа звучит так: Ранним утром — когда петух закричит, но прежде, чем перепел закурлычет, чем рожок охотничий зазвучит, и теплый ветер в кустах засвищет, — как случалось прежде, опять и опять, пойдет наш Господь по лесу гулять. Я и сейчас отчетливо вижу: тетушка стоит в мансарде перед зеркалом {8} 8 Свидетельство II (наст. изд.), комм. к с. 19. Я и сейчас отчетливо вижу: тетушка стоит в мансарде перед зеркалом… Янн рассказывал о ней Мушгу ( Gespräche , S. 38–39): Я рос — в Штеллингене — больше у крестной, тетушки Йетты, чем у родителей: и она гораздо больше повлияла на меня, чем они. Она была сестрой моего отца и жила в доме уже умершего к тому времени деда. Она рассказывала мне истории, бесконечно, и мне это так нравилось, что я просил ее читать для меня, даже когда давно сам умел читать. Я убежден, что именно по этой причине еще и сегодня читаю так медленно; а читаю я ужасно медленно — раза в три медленнее, чем другие. , она распустила две седые косы, расчесала их, снова заплела и теперь укладывает вокруг головы, напевая песню про петуха и перепела. Я помню ее голую тонкую шею и верхнюю часть белой груди (она, наверное, только что обнажила грудь, чтобы умыться). Мне вспоминается даже запах ее мочи, хотя я не знаю, когда мог его заметить. Это вообще первый запах, с неудовольствием отмеченный мною. (На дорогах, по которым я ходил, всегда была вонь, вызывавшая у меня отвращение. Мне приходилось преодолевать себя, чтобы не стать жертвой своей обостренной восприимчивости. Я иногда думаю, что много поколений назад мои предки были забойщиками скота или крестьянами, которые сами ходили за плугом. Некоторые предки, как мне рассказывали, действительно жили в сельской местности; но они обитали в господских домах. Они занимались тем, что гнали шнапс и опускали, когда нужно, шлагбаумы, чтобы получить от проезжающих мимо по шиллингу за проезд.) И все это уже исчезло с поверхности земли к тому моменту, когда умерла моя бабушка. Я не сомневаюсь в этом, хотя мог бы возразить себе, что из всего времени, прошедшего, пока мне не исполнилось семь или восемь лет, в моем сознании сохранились только отдельные предметы. Деревянный насос, сделанный из цельного десятиметрового ствола; висячая лампа с красным стеклянным куполом, горевшая над моей кроватью; сама кровать. Ощущение мягкой перины; и что я соприкасался с голым бедром мамы, когда она брала меня к себе в постель, потому что я во сне начинал плакать и от страха вскрикивал. (Голое бедро с большим шрамом, который остался от отломившейся, острой как нож ветки яблони.) Даже три первых школьных года не оставили отчетливого следа в моей памяти. Лица учителей, научивших меня читать, писать и считать, поблекли. Помню, что я, сидя за черной просмоленной партой, в перерывах между занятиями съедал бутерброд. Парту каждый день смолили заново; так же и бутерброд всегда был одним и тем же — с ветчиной. Я карабкался по канату, привязанному к потолочной балке… Одноклассники, чьих лиц я уже не помню, рассказали мне об учителе по имени Зирк — когда он заболел и не пришел на занятия (позже в тот день я его, кажется, видел лежащим за стеклянной стеной веранды: он поднял голову и посмотрел на меня), — что его будто бы похитили цыгане… Общими сортирами для учеников я никогда не пользовался: они казались мне недостаточно чистыми. Но из грязи я «готовил обед» и съедал ее; а поскольку я угостил ею и моего приятеля, его старший брат пригрозил, что изобьет меня. Позже я стыдился этого блюда, приготовленного из земли, как большого греха. В то время я познакомился с водным жуком-плавунцом. Парочка таких жуков жила в аквариуме, который принадлежал старшему брату моего друга, и питалась мелко порубленным мясом. Я наблюдал за семьей плавунцов, пока старший брат объяснял мне, что это грех — есть землю. Он не стал меня сразу бить. А для начала только пригрозил. Я, наверное, был тогда еще очень маленьким.