Джанет Фитч - Белый олеандр

Я взяла руку Пола, его правую в свою левую, сплела наши пальцы. Мои руки — большие и бледные, как зима, моя личность вышита на них узорами на кончиках пальцев. Темные от графита руки Пола пахли табаком и кебабом. Ладони одного размера, но его пальцы на пять сантиметров длиннее. Изумительные руки! Я надеялась, что, если будут дети, они их унаследуют.

— Так что там с издателем?

— Требует наличные. Прикинь!

Я повернула руки, рассмотрела со всех сторон. Его пальцы почти доходили до моего запястья. Провела по жилам на его руке, думая, что меньше чем через сутки могу вернуться в Штаты. Могу стать как Клаус, как мать. Мое наследство — сбрасывать старую жизнь, как змеиную шкуру, писать на каждой странице новую истину, погружаясь в моральную амнезию.

Но какой позор… Лучше умереть с голода! Не так оно и сложно, я теперь знала.

Оглядела нашу квартирку: стены в разводах влаги, куцую мебель, обшарпанный комод из ДСП, пыльную бархатную занавеску на кухне, рабочий стол Пола, его бумаги и ручки. И чемоданы вдоль стены, заполняющие все остальное пространство. Наша жизнь. «Феникс сгорает». Я попыталась представить пламя, но было слишком холодно.

— Может, продам музей…

Пол провел пальцами по кружевным шрамам от собачьих зубов.

— Ты ведь говорила Оскару, что он не продается.

Я пожала плечами. Мне никогда не добраться до дна этих чемоданов, этих женщин, мужчин и того, что они для меня значат. Чемоданы были только началом. Внутри них прятались другие, и я даже не начала их распаковывать. «Хочешь помнить — помни».

Я засунула руки под шерстяную рубаху, которую купила Полу на блошином рынке. Он вздрогнул от холода, но позволил погреть их на торчащих ребрах. Когда мы прижались теснее, тихо воркуя друг другу на ухо, «Геральд трибюн» мягким каскадом упала с перины на пол, погребая мать под заголовками, кризисами и событиями дня. Я понимала, что делаю выбор. Здесь, сейчас, чемоданы, Пол… Моя жизнь — не ошибка, а черта, выжженная огнем на камне.

Пол спал с подушкой на голове — результат долгих лет в приемных семьях, чтобы не слышать больше, чем необходимо. Я вылезла из-под одеяла, натянула ледяные джинсы и свитер, поставила чайник, чтобы заварить «Нескафе». Я бы сейчас многое отдала за чашечку черного густого кофе Оливии, такого темного, что даже сливки не меняют его цвет!.. Скатала сигарету и ждала, пока закипит вода.

В Калифорнии три часа. Я никогда не скажу Полу, как сильно скучаю по согретому солнцем и благоухающему шалфеем февралю, как хочу проехаться с матерью по побережью в кабриолете «Мустанг» и подцепить омытого морем незнакомца с бусами из ракушек на красивой шее! Если бы я призналась, как сильно скучаю по Лос-Анджелесу, он подумал бы, что я спятила. А я действительно скучала по этому ядовитому городу, гулагу брошенных детей, архипелагу сожалений. Даже сейчас я жаждала его неправильных созвездий, горячего ветра с ароматом креозота и шелеста эвкалиптов. Думала о разрушенной голубятне на Сент-Эндрюс-плейс, о которой мать сложила стихи. Как ее раздражало, что голуби не улетают, хотя сетка и столбики давно повалились! Голубей можно понять. Это был их дом, защита от летнего солнца. Их печальное воркование походило на голос деревянной флейты. Они всегда будут стремиться обратно, искать последний утерянный кусочек головоломки.

Чайник засвистел, и я насыпала растворимого кофе, добавила из банки сухого молока и посмотрела через двор на квартиры напротив — старик уткнулся в телевизор и потягивал мятный шнапс, мужчина мыл посуду, женщина рисовала. На другом краю света мерцала Калифорния, обнося неровные края двадцатого века оградой из солнечного дня, приправленного любовью и убийством. В квартире этажом ниже тоненько и ритмично плакал младенец.

Я прижала руку к замерзшему стеклу, растопила лед, оставив четкий отпечаток на темном фоне. Думала о свете, проникающем сквозь белые занавески, запахе океана, шалфея и свежего белья. В каменном колодце двора слышались голоса и музыка. Дитрих с хрипящей пластинки пела «Ich bin von Kopf bis Fuss» [31] «Я по уши влюбилась» ( нем .). , а в голове у меня звучали крики красноплечего канюка, легкий шорох ящериц в сухом русле реки, постукивание друг о друга пальмовых листьев и почти неуловимый вздох роз, роняющих лепестки. В темном отпечатке руки я видела собственный размытый образ и лицо матери на крыше, освещенное огнями непостижимого города. Она разговаривала с неполной луной. Я хотела расслышать, что она говорит, снова ощутить запах опаленной полночи, почувствовать тот ветер. Тайная тоска… Как песня, которую все напеваешь, или любовь к кому-то, кто никогда не будет твоим. Где бы я ни оказалась, мой компас показывал на запад, и я всегда знала, который час в Калифорнии.