Джанет Фитч - Белый олеандр

Кислота накатывала волнами, мы покачивались. Я больше не боялась. Знала, где мы — в настоящем мире.

— Ништяк, — прошептала Ники, держа меня за руку.

Некоторые картины открывались, как окна и двери, другие оставались разрисованными холстами. Я могла дотянуться до черешни Сезанна на богатой скомканной скатерти, взять персик и положить обратно. Я понимала Сезанна.

— Смотри, персики мы видим сверху, а черешню — со стороны.

— Как вишневый фейерверк! — Ники собрала пальцы вместе и резко развела. Хвостики черешни разлетелись во все стороны. — Хочу смотреть, как обычно, а не получается.

Незаметно подкрался похожий на филина сутулый смотритель.

— Ничего не трогать!

— Один раз умираем… — вполголоса сказала Ники, и мы перешли к следующему полотну.

Я чувствовала, что могу сама все это нарисовать. Действие кислоты усиливалось, и я не знала, где граница этого кайфа. Запредельная высота! Совершенно не похоже на апатию, тупость и забвение перкодана. Двухсотый этаж, пятисотый, ночное небо Ван Гога…

Остановились попить в местном кафе. Я точно знала, где я. В цокольном этаже этого здания — кабинет живописи, моя персональная площадка для игр. Поковырялась в автомате по продаже напитков, несколько раз прослушала вальс из «Спящей красавицы».

— Что играет? — спросила я.

— Тише ты!

Расплачиваясь, я не вспомнила, что делать с деньгами. Кассирша колыхалась, как пудинг из тапиоки, и отводила глаза. Она назвала какие-то цифры, я вытащила деньги, однако не знала, что дальше. Она сама взяла у меня с ладони нужную сумму.

— Данке, хоришо, гутен таг, аригато, — поблагодарила я, надеясь сойти за интуристку. — Дар-эс-Салам.

— Дар-эс-Салам, — повторила Ники, когда мы сели на площади перед музеем.

Именно такой я должна была быть в детстве — радостной, легкой, как воздушный шарик. Мы пили в тени колу и смотрели на прохожих, которые сильно смахивали на животных. Тут вам и антилопа гну, и лев, и птица-секретарь. Тапир и курчавый як. Когда я в последний раз так смеялась?

Ники сказала, что надо в туалет.

— Я не хочу.

— Потом поздно будет!.. Идем!

Мы вернулись в здание, отыскали двери со странными человечками в брюках и юбке. Как смешно мы делим людей по юбкам и брюкам! Неожиданно мир с его половыми условностями показался фантастическим и надуманным.

— Не смотри в зеркало, смотри под ноги, — велела Ники.

Я разглядывала темно-серую плитку, грязный пол в плохом освещении. Во рту отдавало металлом. Из кабинки вышла пожилая дама в желтовато-коричневом брючном костюме. Загорелое лицо, волосы, туфли и пояс были того же цвета.

— Как поджаренный бутерброд с сыром!..

— Извините, моей подруге нехорошо. — Ники прыскала со смеху.

Она втолкнула меня в кабинку для инвалидов, закрыла дверь, расстегнула мне молнию и посадила на горшок, как маленькую. Я болтала ногами и от смеха никак не могла сходить.

— Заткнись и сикай! — приказала Ники.

— Сделай пи-пи для Энни, — сказала я и помочилась.

Оказывается, мне все-таки было нужно. От звука струи в унитазе снова стало смешно.

— Ники, я тебя люблю!

— Я тебя тоже.

Выходя из туалета, я мельком увидела в зеркале свое отражение: красное лицо, черные, как у сороки, глаза, всколоченные волосы, — дикая, точно зверь. Испугалась. Ники поспешила меня вывести.

Перешли в крыло современного искусства. Я сюда никогда сама не ходила. Когда были здесь с матерью, она ставила меня перед красно-синим квадратом Ротко и по часу его объясняла. Я так ничего и не поняла. Теперь мы с Ники стояли на том самом месте и смотрели, как три цветовые зоны пульсируют, проявляя новые оттенки: томатный, гранатовый, пурпурный. Красное росло, синее отступало, как и говорил Кандинский. Дверь в другое измерение.

Утрата, горе, скорбь — вот что изображала картина! Не гнилость и страх, которые навалились утром, а чистое горе. Бессловесное и непостижимое. Мы с Ники обняли друг друга за талию и скорбели. Я представляла жалость к человечеству, которую ощущал Иисус. Как невозможно все это, как достойно восхищения! Это полотно было как виолончель Казальса, как реквием. Мы с матерью, Ники и Ивон, Пол, Дейви и Клэр… Как велика человеческая способность страдать! Остается только взирать в благоговейном ужасе. И дело вовсе не в выживании, а в полноте, в том, сколько сможешь почувствовать и удержать.

Вышли на солнце, мрачные, словно после похорон.

Я повела Ники на постоянную экспозицию, требовалось увидеть богинь. В индийских залах обитала вся остальная часть древнего уравнения. Пышные фигуры танцевали, занимались любовью, спали, сидели на лотосе с руками в характерных мудрах. Шива танцевал в окаймлении бронзового огня. Тихо играли индийские раги. Мы отыскали каменного Бодхисаттву, с усами и в драгоценностях. Он прошел через дверь Ротко, удержал и новое, и старое и вышел с другой стороны. Мы сидели на скамье и впускали в себя его сердце. Мимо, не задерживаясь, проходили посетители. Бросали на нас беглые взгляды. Мы их даже не замечали, как камень — муху.