Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

Накануне утром бабка позвонила Женеве сообщить о маме. Женева попросила позвать к телефону меня.

– Мы с Бернис всю жизнь переписывались, – сообщила она. – У меня сейчас словно земля ушла из-под ног. Если я хоть чем-нибудь… чем-нибудь…

На фотографии мама была гораздо красивее и веселее Женевы. Рядом с мамой Женева казалась заурядной. Может, некрасивость превратила ее в Золушку и убила мою мать? Фотография преследовала меня этим вопросом.

Еще с ночи я выгладила платье для похорон и повесила на карниз для штор дожидаться утра. Сейчас, зайдя в комнату, я приняла платье за человека и на мгновение задохнулась от страха.

Электроутюг стоял на гладильной доске. Я включила его в розетку и нажала кнопку, чувствуя пальцами переход от прохладного к теплому и горячему. Боль казалась успокаивающей и заслуженной. Женщина в магазине для толстых, где мы спешно покупали платье, неодобрительно хмурилась, потому что на меня ничего не налезало. Я села на кровать, отправляя в рот полные ложки лимонного пирога и изумляясь своей обвальной усталости.

Я проснулась от хлопков дверцы машины. Отправив под кровать пустую тарелку из-под выпечки, я проверила замок. В коридоре говорили люди – сперва тихо, затем громче. Еще утром я помогла бабке вынести сломанные перила во двор, спустившись по ступенькам спиной вперед, уверенная, что упаду. Зазвякали тарелки. Высокие каблуки зацокали по лестнице к туалету. Я забыла выключить утюг. Воздух над ним дрожал от жара.

Дочь миссис Мамфи подошла к моей двери и спросила, не сойду ли я вниз. Я не возражала против пробуждения – сон сделал меня странно терпеливой.

– Может, тебе тогда сюда тарелку принести? – спросила женщина.

Я улыбнулась:

– Нет, спасибо.

Разговор, как нельзя лучше подходивший матереубийце. Я лизнула ладонь и приложила к раскаленному утюгу.

– Церемония была очень красивой! – сказала за дверью дочь миссис Мамфи.

Кожа зашипела. От проникающего до костей жара рука задрожала. Я продолжала прижимать ее к подошве утюга. Кольцо на пальце превратилось в круг особенно сильной боли.

– Просто прекрасной!

К выпуску новостей в шесть тридцать последние гостьи домыли посуду и разошлись. Бабка натянула домашний халат и заснула в коридоре в кресле. Астронавтов выловили из океана целыми и невредимыми – они махали руками в камеру, пока их везли в карантин. Я смотрела на отпавшую бабкину челюсть, на свесившуюся голову. Во сне бабушка издавала звуки – отрывочные слоги и какое-то бульканье.

– Переиграй, – прошептала я бабкиному Иисусу с грустными глазами и святым сердцем. – Забери ее, а не маму!

Я поднялась в мамину комнату в первый раз после ее смерти. Одежда, которую она надевала на прошлой неделе, была постирана и сложена стопкой поверх ее перламутровой корзины для белья. На улице дождь барабанил по мусорным бакам. Бабка сняла с кровати постельное белье.

Я присела за мамин стол, не вполне сознавая, что хочу написать. Предсмертную записку? Кому ее писать теперь, когда нет мамы? Пальцы покрылись волдырями после утюга, держать ручку было пыткой.

«Дорогая Киппи!

Я очень хочу поскорее с тобой познакомиться. В колледж меня отвезут родители либо бойфренд. Вышитые покрывала – это замечательно. Сколько я буду тебе должна? Похоже, у нас с тобой много общего!»

Моя мать хотела для меня жизни Триши Никсон. Я создам ей такую жизнь в качестве подарка. Может, я похудею, или Киппи окажется толстой. Я представила, как мы вместе идем на лекцию, две славные толстухи, шутим и смеемся – смерть моей матери успешно скрыта.

Я знала, что у меня случится истерика, если буду дожидаться утра, чтобы послать письмо. Я достала из шкафа мамин тренчкот и набросила на плечи, вдыхая ее запах, дрожа от любви.

Дойдя до почтового ящика на Террас-авеню, я здорово запыхалась – много месяцев не ходила так далеко. Мимо ехали люди, все глазели на меня. Притормозила машина с хохочущими юнцами.

– Эй, крошка, я спермацетовый, как кашалот, перепихнемся? – крикнул один.

Меня это не задело – голова была наполнена ясностью, резкой, как боль, обжигающей, как поверхность утюга.

– Мама, я тебя люблю. Это для тебя. Это для тебя, мама, я тебя люблю, – твердила я снова и снова, как «Аве, Мария».

Я опустила письмо в щель ящика и услышала, как оно с мягким стуком упало на дно.

В ту ночь я спала на голом матрасе мамы, накрывшись ее тренчкотом, а проснулась с улыбкой – мне приснился сон, который я не смогла вспомнить.