Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

Приехал мой папа.

Он стоял в фойе, ожидая, когда закончится молитва. Он отпустил усы и широкие баки – «бараньи котлеты». Взгляд у него был пустой, кулаки сжимались и разжимались. Я вспомнила вечер, когда он вынес в горсти маминого попугая Пети и подбросил в воздух, хотя мама умоляла и плакала. «Ты нас обеих убил, сволочь», – подумала я, садясь.

Бабка перестала повторять слова молитвы, и я поняла – она тоже его заметила. Если бабкин Бог существует, почему тогда я лишилась матери, а не папаши?

Отец нерешительно подошел. Глаза у него полезли из орбит при виде того, во что я превратилась. «А чего ты ожидал?» – подумала я. Мой гнев был огромен, как я сама.

Папа присел передо мной на корточки.

– Привет, – прошептал он.

– Я не хочу с тобой разговаривать.

Бабка взяла меня за руку.

– Долорес, хоть сейчас не… – начала она.

– Бабушка, я не хочу, чтобы он здесь находился.

На самом деле я хотела. Хотела, чтобы папа обнимал меня, плавал со мной, хотела, чтобы он тогда не уезжал.

Скорбящие превратились в ряды призраков.

– Детка, все нормально, – успокаивал папа. – Я буду тебе помогать, пока…

– Не смей со мной говорить, – сказала я. – Иди на хрен. Или отымей старуху Мэсикоттшу, если она еще жива!

Это была не я. Это говорила непонятная мне самой толстуха. От папиного лица отлила кровь.

Бабка убрала свою руку.

– Ну прошу тебя, – умоляла она.

Отец Дуптульски оказался рядом и дернул меня за рукав.

– Пойдемте-ка, мисс, поговорим на свежем воздухе.

– С какой стати мне с вами разговаривать? Вы даже моего имени не знаете! Просто скажите так называемому бывшему папаше проваливать!

– Послушай, – начал папа. На его губах бродила странная улыбка. – Будь же справедлива. Это для всех трагедия, и…

– Вон пошел! – заорала я.

У бабки в лице не осталось ни кровинки. Пальцы отца Дуптульски впились в мой жир.

– Пойдем-ка, – дергал он меня. – Ну же, пойдем.

Папа не уходил, шепча мне в лицо, обдавая приторным ликерным дыханием:

– Я могу понять, через что ты прошла… Но сейчас не время и не место… Ты не знаешь всей…

– Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Я оказалась перед похоронным бюро и только там убрала ладони, которыми зажимала уши, и замолчала. Отец Дуптульски похлопывал меня по плечу. Приехал новый скорбящий, опоздавший на скандал.

– Что скажете о «Метс», святой отец? Вы молитесь за этих парней или как?

Священник отогнал его жестом.

С парковки пулей сорвалась машина – за рулем сидел отец. Проехав мимо, она ударил по тормозам и вернулся задним ходом. Из его глаз текли слезы.

– Да, я не святой! – крикнул он отцу Дуптульски. – Но такого не заслужил… – Он поглядел на меня: – А ты чтобы обратилась к врачу! – заорал он. – Или я тебе сам лечение устрою!

– Держись от меня подальше! – заорала я в ответ. Машина рванула с места и смылась.

На следующий день за час до похорон я решила не ехать на кладбище. Бабка, которую до потери речи ужаснул мой разговор с отцом, не настаивала. «Все это лицемерие», – сказала я себе. Из окна коридора я смотрела, как бабка идет к ожидающему лимузину и нагибается, чтобы сесть. Я почту память матери как-нибудь более значимо.

Холодильник был забит чужими сковородками и кастрюлями бабкиных подружек: тефтели, печеная фасоль, индейка, слойки с кремом. Роберта прислала кастрюлю голубцов. Я взяла суповую ложку и чей-то лимонный пирог и пошла к себе в комнату.

На лестнице я остановилась перед моей любимой фотографией мамы. Ей семнадцать, снимали на крыльце бабкиного дома, а рядом ее подруга Женева. Обе девушки подстрижены под пажа и одеты в белые блузки с пышными рукавами, собирались на какое-то важное мероприятие в школе. Стоят, обняв друг друга за плечи, и смеются для фотографа. Я спрашивала маму, кто делал снимок, но она не смогла вспомнить. Может, фотографировала мамина смерть, подумала я. Может, она смеется в ответ, наперед зная, что случится в будущем, пока мать позирует в счастливом неведении. В ее молодом лице нет никаких намеков на то, что Энтони-младший задушит себя пуповиной в ее утробе, что от нее уйдет муж, а дочь превратится в меня.

Сколько я себя помню, мама получала письма от Женевы Свит, 1515 Бейвью-драйв, Ла Джолла, Калифорния. По рождественским открыткам было понятно, что Женева богата: огромная Мадонна из фольги, а внутри тисненые имена Женевы и ее мужа. Буквы выдавались над бумагой, их можно было читать как глазами, так и пальцами. Муж Женевы, Ирвинг, занимался импортом ковров и обращался с женой, как с принцессой Грейс. Мама однажды сказала: «Он ниже Женевы ростом, такой маленький домашний муженек. Не настолько красив, как наш папа».