Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

В кабинете пахло мамиными «Табу». Мать в своей форме кассирши сидела на незнакомом металлическом складном стуле, специально принесенном по такому случаю. Мои табели были веером разложены на столе мистера Пуччи.

– Присядь, Долорес, присядь, – начал он, указывая на мое обычное место. Его улыбка показалась мне незнакомой. – Я пригласил твою маму, чтобы мы втроем поговорили о твоем будущем.

Это была ловушка, засада.

– А нельзя ли в другой раз? – спросила я. – У меня скоро важная контрольная, надо готовиться. И мигрень вот-вот разыграется.

Мама с тихими щелчками открывала и закрывала свой ридикюль.

– Долорес, я же специально отпросилась с работы! Надо послушать, что скажет мистер Пуччи.

Я вдруг поняла, что они вели тайные телефонные переговоры за моей спиной. От этого открытия я внутренне обмякла. И присела.

– После тщательного анализа потребностей и способностей Долорес, миссис Прайс, я рекомендую ей поступить в колледж, несмотря на то что тут написано.

Потому что истина, продолжал мистер Пуччи, заключается в моей любви к чтению и потенциале, которые некоторые преподаватели во мне чувствуют. Преподаватели! Есть два типа учителей: те, кто обращается с тобой как с дерьмом, и те, кто готов залюбить тебя до смерти со своим гейгеровым счетчиком надежды. Сидя с бесстрастным лицом, как у Джули из «Отряда «Стиляги», коленями я вдавливала и отпускала боковую стенку металлического стола. Я так любила мягкость мистера Пуччи и наши ритуалы! Миллион раз во время наших разговоров мне представлялось, как подаюсь вперед и обнимаю его за тонкую талию, сомкнув вокруг пальцы.

– Так вышло, что я верю в будущее Долорес, миссис Прайс, – хрупкое встревоженное личико мистера Пуччи обрамляли листья герани. – Если она не пойдет в колледж, вы обе будете жалеть об этом до конца жизни.

Словом «жалеть» он сорвал джек-пот. Именно жалость двигала моей матерью с той самой ночи, как Роберта проводила меня обратно через улицу. Мама настояла, чтобы я поехала в приемный покой неотложной помощи, хотя эта помощь требовалась две недели назад. По дороге зубы у нее неподконтрольно стучали, а я сидела, как каменная статуя. Мать считала меня не тем, кем я была на самом деле – соучастницей детоубийства, а невинной жертвой Джека Спейта. Своими требованиями я могла поставить ее на колени. Так я и сделала.

Я настояла, чтобы мама скрыла нашу ужасную тайну от отца и не стала выдвигать обвинений против Джека, который сбежал по задней лестнице с вещами ровно через неделю, когда мы ездили в Потакет навестить бабкиных кузин.

– Поверьте, я только и мечтаю, чтобы этот грязный ублюдок сгнил за решеткой, – говорила она следователю у нас в гостиной. – Но девочке, которая сейчас сидит наверху, тринадцать лет. Ради нее нужно сделать вид, что ничего не произошло.

Из жалости мама оплатила мне домашнее обучение, хотя и клялась на стопке Библий, что ни одна живая душа в Сент-Энтони не разнюхает, что случилось. Первый репетитор, мистер Макрей, странно на меня посматривал. Вторая, миссис Данкель, учительница на пенсии, с напудренный шеей и керамическими браслетами, стучавшими по кухонному столу, задремывала, когда я читала ей домашние задания. Она была безопасной и приятной, в отличие от доктора Хэнкока, психиатра, к которому меня заставили ходить. Из жалости мать сказала доктору Хэнкоку, чтобы прекратил его еженедельные попытки разговорить меня насчет Джека Спейта. Это по моей просьбе, объясняла она, хотя я скорее предъявила ультиматум: еще одна сессия с психиатром, и я поднимусь на чердак со столовой ложкой и флаконом «Драно» [10]и покончу с собой.

Город Истерли объявил меня достаточно нормальной, чтобы посещать обычную школу. В маминых записках о моем плохом самочувствии всегда упоминалась жалость. «С сожалением сообщаю, что Долорес заболела, у нее простужено горло… проблемы с желудком… сильный насморк», – писала она в те дни, когда меня одолевала депрессия или я была слишком взвинчена, чтобы идти в школу. Она никогда не отказывалась написать за меня упражнения, хотя ей не нравилось лгать – это было видно по ее мелкому, резкому почерку. Со временем мамино сочувствие вылилось в ритуал еженедельных утешительных призов жертве насилия: по воскресеньям она приносила из магазина полные сумки гостинцев: упаковки печенья, кварты пепси, сигареты, журналы и толстые романы. Я держала еду в пакетах прямо на цветном телевизоре «Моторола» с диагональю двадцать один дюйм, который мама купила мне в комнату на мой пятнадцатый день рожденья.