Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

Остановившись у суперетты Конни, он снял сухую травинку с моего форменного платья. Я боялась оттолкнуть его руку.

– Ты мне теперь стала гораздо ближе, – заявил Джек. – Мы с тобой отныне соучастники. Если ты кому-нибудь разболтаешь, клянусь, я это сделаю. Ты услышишь выстрелы. Мы с ней будем лежать на полу с разнесенными пулями головами. Две смерти будут на твоей совести!

Три, мысленно поправила я, ты ребенка не посчитал. Я вылезла из «МГ» и пошла по улице, глядя на свои туфли, на ноги, которые несут меня домой.

Стол был накрыт к ужину. На кухонном столе лежала стопка почты для мамы. Почищенная и порезанная картошка стояла в кастрюле с водой на плите.

В гостиной орал телевизор. Я прошла мимо бабушки и начала подниматься к себе в комнату. На рукаве блузки было грязное пятно. Трусы и ляжки были вымазаны кровью – и им.

Я поглядела на себя в зеркало аптечки. Случившееся всегда будет на мне и во мне, несмываемое, как татуировка Роберты.

– Долорес, – сказала я. Я повторяла свое имя снова и снова, пока оно не начало казаться искаженным, несуществующим. Мне больше никогда не стать собой.

Я опустилась в ванну специально. Я налила ее горячее, чем, как мне казалось, выдержу. Через чистую, дымящуюся воду я видела, как краснеет кожа, и рассматривала припухлость на ноге, куда он меня ударил. Возле колена к поверхности потянулась тонкая струйка крови. Я открыла свои ссаженные ноги горячей воде.

Мне было странно находиться в своей комнате, оставаться одной. Я слышала его наверху.

Бабушка оторвалась от телевизора.

– Как школа? – спросила она.

– Нормально.

– Каждый день одно и то же! Неужели у тебя не бывает отличных дней?

– Нет.

Я ждала маму – хотела увидеть ее лицо, услышать голос, знать, что она реальна, что я с ней, дома, а не там, в лесу. Но когда мать вернулась, я поняла, что этого недостаточно. Ее губы говорили о начальстве, намятых туфлями ногах и очках в боулинге. Случившееся остро болело внутри меня, но было невидимо.

Выкидыш у Риты случился в ноябре, в воскресенье днем, через неделю после того, как она присела к нам за кухонный стол и рассказала свою прекрасную новость. Бабка подозвала меня к окну столовой и на ухо сообщила о кровянистых выделениях. Мы смотрели, как Джек несет ее к машине и кладет на пассажирское сиденье, а потом увозит. К ночи они еще не вернулись.

Я проснулась в темноте от страшного сна, в котором за мной мчались собаки, загнали в угол и начали лизать ноги. Я села и приказала себе признать свершившийся факт: Джек и я убили их с Ритой ребенка, погубили его этим грязным случаем. Я не была Мисс Невинностью – разве я не садилась к нему в машину столько раз? Разве не ласкала себя, думая о нем? Детоубийца Долорес. Виновна, как грех.

Внизу было темно и тихо. Из радиаторов сочился пар. Ручка входной двери была холодной. Ледяной гравий под босыми подошвами заставлял меня идти вперед.

У Роберты горел свет.

– Долорес? – Она была в мягких бигуди и пижаме. Мой стук ее напугал. – Что случилось, милая? Что?

Я уткнулась ей в плечо и разрыдалась.

Рассказала.

Она обняла меня и долго укачивала, прижав к себе, а потом налила чаю. Тепло объятий и выпитого чая стало первым, что мне наконец удалось ощутить за несколько недель.

На рассвете мы с Робертой перешли через улицу, чтобы разбудить мою маму.

Мистер Пуччи, консультант в старшей школе Истерли, субтильный человечек с маленькими ручками и накладкой на лысине, был моим единственным другом все три с половиной отвратительных года обучения.

– Привет, товарищ, – говорил он мне на перемене, когда я плелась мимо кабинета, не отрывая взгляд от линолеумных квадратов, жадно ожидая этих слов. Его крошечный уголок, где никогда не бывало солнца, я знала почти так же хорошо, как собственную комнату: потрепанные жалюзи, нецветущие герани на подоконнике, постер с закручивающимися уголками на желтой стене из шлакоблоков. «Я тащусь от старшей школы», – гласил он. На аккуратно прибранном письменном столе у мистера Пуччи стояла кубическая фоторамка с лицами племянников на каждой грани. Они называли его дядей Фабио – это мне тоже было известно.

Я пользовалась покровительством мистера Пуччи и одновременно питала к нему ревнивый собственнический инстинкт. Я молча проклинала мальчишек, передразнивавших его пришепетыванье. Ненавидела других консультируемых, отнимавших у него время своими тривиальными проблемами, когда я ерзала на стуле в его кабинете с очередным личным кризисом. Мистер Пуччи поддерживал меня на протяжении восьми отстранений от занятий за курение, шестидесяти семи дней прогулов за один только выпускной класс и все четыре года несправедливых учителей. Он приободрил меня, когда пришлось заплатить 230 долларов за простроченные библиотечные книги. Он поговорил с учительницей физкультуры, и она освободила меня от посещения общей душевой. Кроме того, лично звонил родителям футболистов, которые шутки ради организовали кампанию за мое избрание королевой Недели Духа. Преподавательница испанского, сеньорита О’Брайен, видела во мне лишь имя в журнале, а не живого человека с уникальными и деликатными личными проблемами, и только мистер Пуччи добился, чтобы от меня отстали с иностранным языком. Мы действительно были товарищами – при нем я ругалась, доверяла ему свои секреты и рыдала в его промокашку после каждого грубого замечания, брошенного в мой адрес одноклассниками. Но в апреле, когда до окончания школы оставалось всего ничего, мистер Пуччи вызвал меня с урока и вдребезги разбил мне сердце.