Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

– Ты меня смущаешь, – засмеялась я.

– Понял! Тогда давай просто займемся любовью. С выключенным светом и свечой на тумбочке. Если ты дашь мне минуту, я разыщу пластинку Роя Орбисона. Ты когда-нибудь занималась этим под «Голубой залив»?

Я покачала головой и отпила вина. Телефон замолчал.

– Хорошо, – произнесла я.

– Что хорошо?

– Я выбираю последний вариант.

– А, – сказал Данте. – Славно. Леди предпочитает романтику.

В спальне он продолжал меня целовать, ловко избавляясь от своей одежды. Я была слишком близко, а в комнате слишком темно, чтобы разглядеть его тело так, как мне хотелось. Но когда он раздел меня – медленно и нежно, – я сразу оценила полумрак. Мою наготу ему лучше чувствовать, а не видеть. При свете он мог найти доказательства – растяжки и складки – существования толстой китихи Долорес, чье тело я и сбросила, и нет. Если он меня увидит, то, чего доброго, остановится.

Данте усадил меня на кровать и сел рядом.

– Можно тебя кое о чем спросить? – прошептал он.

Я ждала.

– Эти телефонные звонки… Это тебе твое «разочарование» звонит, от которого ты уехала?

– Да, – солгала я.

Он отпустил мою руку и погладил гладкой ладонью по щеке.

– Еще вопрос: ты противозачаточное принимаешь?

– Да, – снова солгала я, надеясь, что Данте не заметит, как я вздрогнула.

– Ну, тогда ладно, – сказал он. – Готовность номер один.

Сознание наплывало и вновь отпускало то, что он делал. Я видела, как на стене танцует мигающее отражение огонька свечи. Слышала, как голос Данте произносит слова из его старых писем Киппи. Я обняла его за шею и притянула ближе, целуя и целуя.

Он соскользнул с меня вбок, и я почувствовала его губы на своей ягодице, а пальцы скользили по внутренней поверхности ноги, едва касаясь кожи. Прикосновения расслабляли и заводили. Я закрыла глаза, думая: это случилось благодаря мне. Я полностью заслужила эти ощущения…

Его рука спустилась вниз и коснулась моей стопы.

Я резко села в кровати.

– Прекрати! – сказала я. – Не надо.

Данте тоже сел.

– В чем дело, что случилось?

Огонек свечи бросал отсвет на его лицо, мигал во встревоженных глазах. Данте снова стал собой, а не Джеком.

– Мои ступни, – выдавила я. – Я просто не люблю, чтобы мне трогали ступни.

Я тяжело задышала, запаниковала и расплакалась.

Он обнял меня и ждал. Мои рыдания стихли. Комнату наполнила музыка, которую он поставил: голос Джима Моррисона, в котором не было надежды.

– Прости, – сказала я, – я понимаю, что веду себя глупо.

Данте взял мою руку в свои.

– Эй, расслабься. Я все равно кое-что забыл.

– Что?

– Десерт! Я сейчас.

Он гибко встал с кровати и натянул джинсы. Хлопнула наружная дверь. Я дотянулась до бокала и отпила вина. Мне не хотелось быть одной. Я жаждала, чтобы те ощущения вернулись – хотела снова почувствовать то, что только что испытывала.

Он вернулся с двумя желтыми бархатцами из своего сада, снова стянул джинсы и забрался в постель. Протянув мне цветки, он покрутил их в пальцах, так что они на мгновенье превратились в желтые облачка.

– Мило, – сказала я. – А где десерт?

Он легонько приложил цветы к моему лицу, а затем к грудям.

– А вот он. Бархатцы, они съедобные.

– Съедобные? Бархатцы?

Данте вытянул лепестки из одного цветка, положил в рот и начал жевать. Затем вырвал щепотку для меня и поднес к моим губам. Я нерешительно открыла рот. Сладкий вкус меня удивил.

– Ты по-прежнему веришь в Бога? – спросила я.

Слово «по-прежнему» повисло в воздухе. Я засыпалась – выдала свое знакомство с Киппи, с дилеммой Данте в лютеранском колледже, все выдала.

Но он улыбнулся как ни в чем не бывало.

– Слушай, а вопрос про веру не слишком серьезен для первого свидания? Такую тему необходимо поддержать вопросами: «Ты веришь в астрологию?» или «Ты веришь, что Джим Моррисон еще жив?»

– Ой, – смутилась я, – извини.

– Раз ты спрашиваешь, нет, я не верю. Раньше верил. В старших классах даже решил, что хочу стать священником, представляешь?

– А почему ты передумал?

– О, это долгая история. В какой-то момент я осознал, что это желание моей матери, а не мое. Затем я… дай вспомнить… потерял девственность, ввязался в антивоенное движение, поступил в университет на педагогический. Рассудил, что целесообразнее спасать людей для этой жизни, чем для той, понимаешь?

Я нерешительно потянулась к нему. Он был – и не был тем юношей из писем.

– А ты? – спросил Данте. – Во что ты веришь?