Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

За частную лечебницу для меня платила Женева Свит – она прилетела в Род-Айленд лично выбрать мне больницу. Бабушка сперва возражала и против финансовой помощи, и против ее роли феи-крестной, которая вернет меня в здравый рассудок. Но Женева села у бабки в гостиной и без обиняков сказала, что они с Ирвингом живут «в достатке», что Бог не дал им своей дочери, и ради Бернис, упокой Господи ее душу, она хочет сделать все, чтобы мне было хорошо.

Это Женева тогда направила береговой патруль Кейп-Кода на уэлфлитский пляж, когда джип с опозданием приехал меня спасать. Разобрав по телефону, как я бубню мотивчик «Ах, какая благодать кожу с черепа сдирать», она забеспокоилась и забегала, потом позвонила моей бабке. Та, в свою очередь, подняла трубку и набрала Хутен-холл и полицию Род-Айленда.

– Когда ты упомянула по телефону, что остановилась там, куда киты приплывают умирать, это была подсказка, крик о помощи по междугородней связи, – объяснила Женева в первую нашу встречу. – Это мне мой психотерапевт сказал.

У нее был стандартный вид богатой дамы: крашеные светлые волосы, стянутые в узел, розовая помада холодного оттенка и такой же маникюр, хорошо увлажненная кожа. Я не стала объяснять, что Женева меня не спасала, что я попробовала смерть до приезда мужика из берегового патруля, что я ныряла и заглядывала в глаза мертвой китихе.

Богатым посетителям в Грейсвуде умели пустить пыль в глаза. Когда Женева прилетала на Рождество, меня везли в главное здание и приводили на нарядную веранду. Мы садились на коричневые кожаные диваны, и Женева, держа на коленях чашку эгнога, восторгалась прелестным падающим снегом, очаровательными рельефными узорами на древесной коре и вообще всем, за что я должна быть благодарна.

Бабка посещала меня в корпусе стационара каждый вторник с двух до половины третьего. От Истерли до Грейсвуда таксисты сдирали одиннадцать долларов, но бабушка приезжала на такси, потому что, по ее словам, ей не хотелось беспокоить дочь миссис Мамфи посреди недели. На самом деле она держала мое сумасшествие в секрете. Бедная бабушка: сперва дочь в бесплатной психушке, теперь я в Грейсвуде. Во время визитов бабка не снимала пальто и даже не сбрасывала с плеча ремня сумки. Ее взгляд нервно метался со слюны, текущей изо рта миссис Ропик, на невероятное облачение старухи Деполито (фланелевая пижама, отделанный мехом пеньюар и высокие кроссовки). Впрочем, Грейсвуд еще щадил бабкины чувства: она не видела санитара, работающего по выходным и бьющего с размаху нас локтем в бок, если мы не выполняли его требований достаточно быстро, Мэнни-Мастурбатора или Лилиан, вытиравшую нос о стену и назло персоналу гадившую в штаны.

– Тебе тут хоть хорошо? – спросила Женева, приехав на следующее лето, вложив в свои слова и вопросительную интонацию, и намек на ответ, который хотела услышать. Мы сидели во дворе Грейсвуда на кованых садовых стульях, глядя, как садовники возятся с подобранными по цвету клумбами петуний. За нашими спинами шумел Атлантический океан. Моя рука была еще в бинтах от прокуса, который я себе устроила неделей ранее. – Хоть немного ты счастлива? Ты чувствуешь себя лучше?

Я, как всегда, презрительно фыркнула в ответ и затянулась сигаретой. Женева обнимала меня в конце каждого визита – объятия манекена, в которых сразу понимаешь, что она никогда не была никому матерью.

С доктором Шоу мы начали работать зимой 1971 года. Признаться, когда я его вспоминаю, память шалит и, не исключаю, изменяет мне. Он предстает и дураком, и волшебником: доверчивым простачком, от которого я утаивала информацию, и всевластным магом, вытаскивающим на свет такие тайны, в которых я не признавалась даже себе. Кстати, чаще всего труп моих воспоминаний говорит голосом доктора Шоу.

– Как поживает Долорес Прайс в это прекрасное утро? – спрашивал он в начале каждой сессии.

– С ней все прекрасно. А как наш доктор Квак-Квак? – отвечала я, обдувая мощным зарядом сизого дыма его табличку «Спасибо, что вы не курите».

– Почему я доктор Квак-Квак?

– Вы здесь все доктора Квак-Квак. Вы такой же, как и другие.

– Некоторые из моих коллег могли бы поспорить с этим заявлением, – улыбнулся он.

– В смысле?

– Ну, если коротко, я в своем роде бунтарь-одиночка.

– Барт или Бретт?

– Простите?

Сразу было видно, что передо мной поборник здорового образа жизни, который не сидит перед телевизором.

– Ничего, забудьте, – ответила я.