Дмитрий Липскеров - Осени не будет никогда

А потом он долго спал. Вернулся домой совершенно трезвым и почти ночью.

Его отсутствия не разглядели, так как богема вкушала под сочный анекдотец холодненькую из графинчика, закусывая рыбным пирогом. Хохотали навзрыд, а мальчик сел на подоконник, закрывшись шторами, и нарисовал бордового коня. Не потому, что он таким видел его, просто первой попавшейся под руки краской… А кто знает, кто подкладывает под руку эту первую попавшуюся краску…

С того вечера Вова не расставался с найденным мешком, таскал его даже в школу. Он стал любимцем учителя рисования по фамилии Врубиль, очень стеснявшегося этой не полной идентичности с именем из учебника по изобразительному искусству… Вместо буквы «е» у его предков имелась только «и», а потому получилось «Врубмль», совсем неприятное на слух, в отличие от благородства фамилии великого живописца.

Молодого, инфантильного человека, несмотря на его учительский статус, дразнила вся школа. Учителя просили что-нибудь «врубить», включить рубильник, а молодая географичка Мила, которая работала в школе всего полгода и имела перед глазами из мужских половозрелых особей только учителя рисования и физрука, называла Врубиля ласково, даже эротично — «Руби». Так на иностранный манер назывался камень рубин. Школьники были более примитивны и кликали рисовальщика «рублем», или «Билей», а последнее было совсем, как «бля».

Вова Рыбаков ничем не отличался от своих сверстников до того — до своего первого рисунка. Он даже чаще, чем другие, «блякал» на учителя рисования, хотя тот не реагировал ни на учителей, ни на учеников, живя в каком-то своем рассеянном мире.

Справедливости ради надо отметить, что Врубиль был совершенно бездарен как художник, но при этом отчетливо сознавал сие Господнее распоряжение, а потому и трудился в школе, тяжело зарабатывая свой хлеб насущный… Но, как часто бывает, не дав одного, Господь дает другое. Никто не остается обделенным… У «рубильника» было тончайшее чутье на прекрасное, а особенно на изобразительное искусство. Он часами мог стоять перед Рубенсом, да что часами, он мог бы умереть голодной смертью перед полотнами великих, если бы его не выталкивали взашей хранители государственных богатств. В музейных залах Врубилем овладевали такой силы переживания, что он запросто мог заболеть нервно и, отлеживаясь дома, в горячке, перевоплотиться в Шагала, или в Модильяни, в бреду обретая чужую славу и бессмертие.

Когда он увидел Вовиного бордового коня, тотчас лишился дара речи, просто гладил мальчика по голове целый час.

С этого дня Врубиль стал таскать в школу имевшиеся у него альбомы по изобразительному искусству. Показывал их Рыбакову Вове и, бегая по классу, с восторгом объяснял, в чем величие человеческой души, награжденной даром созидать прекрасное.

Вова честно слушал учителя, но его совершенно не трогали все эти альбомы с великими, величие само по себе, он даже немножечко скучал. Ему почему-то всегда в такие моменты хотелось пойти за дом, к месту своей первой лежки, даже зимой, и отыскать там что-то непонятное, от чего в груди становится жарко.

Один раз такое произошло.

Стоя по колено в снегу, на двадцатипятиградусном морозе, он вдруг увидел, как к нему, то ввинчиваясь в воздух, то стелясь над снежной коркой, летел необыкновенный кленовый лист. В феврале он был, как будто только что сорвавшийся с черенка, совсем свежий, с прожилками, словно сосудиками… Мальчик хотел было его поймать, но лист, словно живой, словно чудесная космическая птица, взмыл в воздушном потоке к небесам и исчез во вселенной.

Вова давно не плакал, а здесь, запрокинув голову к облакам, чувствовал, как слезинки застывают ледышками прямо на его щеках.

Мальчик вернулся в квартиру и, забравшись на свой любимый подоконник, решил нарисовать этот кленовый лист. Он трудился полночи, смешивая по наитию краски из мешка, а потом, когда рисунок был готов, Вова вдруг разглядел за окном очертания человека, который будто искал что в эту лютую ночную стужу.

Вова подумал, что это хозяин мешка вернулся за своей потерей, рванул оклеенную полосками бумаги для тепла фрамугу и закричал в ночь:

— Дяденька!.. Дяденька-а-а! Это я ваш мешок нашел! Так еще четыре лета назад это было!

Никто не отозвался в ночи, лишь ветер взвыл в порыве и унесся тотчас прочь.

Вова Рыбаков отыскал тщательно спрятанную чекушку с серебряным стаканчиком и выпил в своей жизни во второй раз.

Водка смешалась с чувствами подростка, разошлась животворным теплом по телу, мальчик лег на пол, свернувшись калачиком, и заснул.