Дмитрий Липскеров: Осени не будет никогда

Не успела лысая голова показаться из канализационного люка, как маленькая, скрученная в пружину антенка, прикрепленная к самому низу крыла рефрижератора с финскими номерами, будто бритвой отсекла с черепа большое белое ухо, протащила его десяток метров и, разогнувшись, запустила орган слуха в пространство. Шофер-финн, не заметивший сего казуса, продолжал жать на газ, обоими ушами слушал приемник и грустил от странной русской песни, в которой не понимал ни слова, лишь интонацию одну чувствовал — грустную и слезливую, отчего самому хотелось завыть и в прорубь с головой. Но в Москве зима стояла теплая, льда на реках не навелось, да и финну скорее нужно было попасть на базу, где предстояло выгрузить молочную продукцию фирмы «Валио». После разгрузки, запасшись пакетом со знаменитым плавленым сыром и бутылкой шампанского «Вдова Клико», он должен был прибыть на квартиру жены финского атташе по культуре, где предаться с ней тому, для чего рожден каждый человек…

Тем временем, отсеченное ухо по какой-то странной траектории влетело в форточку семейства Шашкиных и плюхнулось в кастрюлю с разведенным для блинов тестом. Был первый масленичный день, солнце било во все окна, и Антонида Шашкина, разомлевшая от приближающейся весны и раскочегаренной плиты, уже на автомате плюхала половником тесто на сковороды, а уже готовые блины — толстые с кружевным рисунком, отправляла в большой таз, покрытый сложенным в несколько слоев банным полотенцем, дабы прели.

Первый блин пятидесятилетняя Антонида съела сама, целиком засунув огненный ком в рот, а все остальные скапливала для мужа, Ивана Шашкина. Вторая половина очень их уважала, да и, вообще, жрать Шашкин любил, хоть делал это всего лишь три раза в день, отчего злился на Антониду нечеловечески.

Парализованный ниже пояса, он лежал в маленькой комнате с тяжелыми шторами, что занавешивали окна от будней и праздников, и злился. Сквозь щель приоткрытой двери в его волосатые ноздри втекал божественный блинный запах, рот был полон слюны, а зубы скрежетали в ярости. Шашкин был уверен, что его супруга нарочно затягивает процесс подготовки кормления, дабы позлить мужа и довести того до голодного обморока. Да что говорить, не обморока, а смерти!

Не может простить, думал Шашкин об Антониде. Не может уняться в ней ревнивый пыл!..

Голодный Иван потрогал низ живота. В руке чувствовался некий продолговатый предмет, сам же предмет руки не ощущал.

— Ы-ы-ы… — тихонько провыл парализованный.

Кроме этого «ы-ы-ы», Шашкин ничего не произносил уже много лет, хотя исправно обывательски мыслил.

История Ивана Шашкина была чрезвычайно проста и по-своему трагична. Уже будучи женатым на Антониде и, имея от нее приплодом мальчика и девочку, соответственно семи и восьми лет, он в годовщину славной победы Красной армии под Сталинградом прибыл на улицу имени этой самой Красной армии и, сокрытый ночью, полез по водосточной трубе к окну светловолосой Машеньки, родной сестры Антониды. Зачем он полез по водосточной трубе, никому не известно, поскольку Машенька и так его пускала, через дверь, доверчиво даря свояку тепло своего молодого тела.

— Пьян, что ли, был? — допытывалась Антонида, забрав мужа из больницы.

— Ы-ы-ы… — отвечал Шашкин, отчетливо помня, что тогда и не пил вовсе, может, пара пива бултыхалась на дне желудка.

«Зачем?! — спрашивал он сам себя долгие годы. — В сорок лет, как обезьяна какая-нибудь!.. По молодости не лазил, а здесь и трезвый, и на Доске почета висящий».

«Ух!» — злился он до слез от беспомощности. И ладно бы труба не выдержала, так нет, металл даже не заскрипел, просто из окна шестого этажа, всего-то два до Машеньки оставалось, явилась из окна швабра и в лицо его принялась тыкать гнилой тряпкой. Шашкин до сих пор помнил запах этой грязной, не полощенной после кошек тряпки… Не от ударов, а от сего нестерпимого запаха сознание его помутилось, горло сковало спазмом удушья, руки в мгновение одно потеряли силу, и он мешком рухнул на асфальт…

С того дня жизнь Шашкина стала скучной, с постоянными мыслями о суициде. Но на смертоубийство собственного организма воли не хватало, а потому половина Шашкинского тела продолжала жить, и радостью ему лишь одно осталось — трехразовый прием пищи.

Через шесть лет после трагедии он, наконец, нашел ответ, отчего в ту ночь полез по трубе, и сказал его про себя громко: «А по широте душевной, Машеньке в подарок восхождение!»