Антон Уткин - Тридевять земель

Понемногу до Александры Николаевны начал доходить смысл этих рассказов.

– Что же ты надумал? – спросила наконец она.

– Что же я могу знать наперёд? – несколько раздражённо отвечал Павлуша. – Будет суд, а там и решу…

Павлуша рылся в своем шкафу, читал стихи, засыпал моментально, но сны видел дурные, составленные из ошмётков впечатлений давних и недавних: Пасха в двухстах милях от Явы, разговены в кают-компании, золотисто-белый песок Малаккского пролива, стройные пальмы и белый маяк, залитый солнцем от подножия до фонаря, лианы Ван-Фонга, пробковый шлем, каюта, заваленная углём, какие-то попугаи, из клювов которых вылетала матерная брань и которые клевали этот уголь, как грачи клюют чернозём.

Когда сын спал, Александра Николаевна выходила на улицу и, отойдя от дома на такое расстояние, чтобы он был виден весь целиком, оборачивалась и смотрела на него как на сказочный ларец, в которой было заточено главное её сокровище.

Пока он отдыхал, она проводила время у потемневшей иконы Казанской Божьей матери в Преображенской церкви. Лика на ней уже не было. Образ этот некогда принадлежал псаломщику Фолифору, и тот уже и сам не мог упомнить, откуда он взялся в его обладании. Живописцы, или по-деревенскому маляры, несколько раз приступали воскресить утраченное изображение, но икона поновляться не давалась: необъяснимым образом краска сходила. Тогда Фолифор пристроил доску у колодца. Священник Стефан Ягодин, служивший в Преображенской церкви ещё до Восторгова, советовал икону сжечь, а пепел предать земле, но Фолифор решил иначе – пустил её на поплав реки. Потемневшая доска, однако, не поддалась течению Пары и, зацепившись за ольховую корягу, словно ждала, пока её обретут. Спустя некоторое время пастух нашел её и отнес отцу Стефану, и тот, отслужив молебен, торжественно водворил её в церкви, и с той поры на Казанскую носили её по всему уезду.

Теперь Александра Николаевна стояла перед этой немой, бесцветной доской и смиренно думала: "Мы рожаем их в мир, а мир безумен".

При выходе из церковной ограды она столкнулась с ягодновской однодворкой Лукерьей, которая промышляла тем, что скупала кружево, сбывала его в городе или предлагала кое-кому по округе, в том числе иногда и Александре Николаевне. В корзине её поверх товара Александра Николаевна увидела несколько свежих газет.

– Это ты читаешь газеты? – с некоторым изумлением спросила она.

– А то как же, сударыня, – важно отвечала Лукерья. – Нынче, кто грамотный, так того к этой самой газете-то так и тянет. Ведь теперь газеты-то наши стали: всё про мужика, про землю да про волю пишут. И у нас защитники нашлись.

– Что так?

– Облегчение вышло большое. Государская Дума нам землю выхлопотала, и скот, и всё, что там нужно. Теперь, слава-те, Господи, и мужик поживёт.

– Да что ты, откуда взяла такие новости? – изумилась Александра Николаевна. – Думаешь, легко наделить всех крестьян землёю? Умные головы работают над этим вопросом и то не знают, как за него приняться.

– А вы, милая сударыня, почитайте газеты, – загадочно посоветовала Лукерья.

– Ну, что ж, читаю.

– Должно, не так читаете. Вам, господам-то, не хочется понимать так, как там писано…

Александра Николаевна в первый раз подметила в глазах обычно добродушной Лукерьи скрытный и недоброжелательный огонёк.

– Да что ж там такое особенное написано? – несколько растерянно осведомилась Александра Николаевна.

– Писано, сударыня, всю землю и всю волю предоставить крестьянам. Так-таки и сказано, да ещё несколько раз повторено: всю землю и всю волю.

– Да как же это вам всю волю дадут? Как же вы это понимаете?

Лукерья вдруг потупила глаза:

– Мы люди тёмные, может, и ошибаемся, по-своему это у нас толкуют, по– мужицки. А вот вы, сударыня, образованная, объясните-ка, как по-вашему выходит: всю волю?

– Да я думаю так: откроют вашим детям хорошие школы, а из них, когда они захотят, пойдут и дальше учиться. Не будет больше разницы между крестьянами, мещанами, дворянами; все будут так жить, как могут и как хотят: служить, работать, – ну, словом, крестьянин станет вполне таким же человеком, как и сам помещик, как и всякий другой. Учись, работай, чтоб на новом наделе хватило тебе не голодать, а жить по-человечески. Я сама ещё не понимаю хорошо, в чём это выразится. Знаю только, что все хотят, чтоб у мужика была, по возможности, вольная и сытая жизнь.

Возражения эти видимо раздражили Лукерью.