Антон Уткин - Тридевять земель

Но что сказать, если люди, которые безусловно уважают закон и не замедлили бы в определенных обстоятельствах применить к себе его формально-юридическую норму, люди, обладающие светлым умом и самыми последними достижениями культуры, вёе же усматривают как бы некую пропасть не только между законом и его применением, но даже между законом и предустановлением, что в сознании их эти два элемента неизбежно связываются, с той лишь разницей, что теперь нравственность не стремится более обособиться от породившего её религиозного взгляда на мир, а, напротив, ищет в таком взгляде себе опоры и начал собственного обоснования? И как быть с тем, что даже представители того направления, которое получило название нового славянофильства, ставят если не единственным, то главнейшим условием существования верховной власти её нравственную состоятельность, а один из видных его представителей прямо признает за народом право восстания против правительства, если действия последнего не сообразуются с принципами нравственности, – точка зрения, сближающая новых славянофилов с кругом понятий общественного договора и едва ли даже возможная у их предшественников? И что сказать, если крайние выразители этого понимания прямо упраздняют право, как это делает граф Толстой в своем наделавшем недавно столько шуму "Письме студенту о праве", где он прямо утверждает право единственно возможное: "этот тот высший, очень простой, ясный и доступный всем закон, вложенный в душу всех людей, как свободных и разумных существ, не имеющий ничего общего с предписаниями людей, называемыми правами и законами?"

Биндинг отваживается на весьма смелое рассуждение, что в области нравственности нет безусловно обязывающий норм и что должны быть противоправные поступки, которые могут быть нравственными. То же мнение высказывал и Владимир Соловьёв в "Оправдании добра". У Островского в "Горячем сердце" один из персонажей говорит: "Так вот, друзья любезные, как хотите, судить ли мне вас по закону, или по душе, как мне Бог на сердце положит?" Иными словами, в конечном итоге целью правосудия является установление истины, но парадокс в том, что справедливость при этом может и не восторжествовать.

От нас по большей части скрыты те переломные моменты, имевшие место в самой глубокой древности, когда новые условия заставляют поступать согласно с ними, входя в конфликт с общепринятыми воззрениями. Однако среди того, что уже доступно нашему обозрению, содержатся поистине бесценные для истории человеческих мыслей и чувств. В "Антигоне" Софокла мы имеем такой образец, и конечно же, наш главный интерес к этой трагедии обращен прежде всего не к собственно исторической достоверности показанных здесь событий, но как к выражению того состояния общества, подверженного воздействию тех нравственных и метафизических понятий, которое мог показать великий художник, прекрасно с ними знакомый. Конфликт власти и совести, закона и любви не был изображаем раньше в поэзии. Как известно, нерв этого произведения составляет то извечное противополагание положительному закону "предвечных начал, вложенными богами в сердце человека". На первый взгляд конфликт этот может быть понят как неоправданное расширение смысла естественного права, но если вспомнить слова Иеринга о том, что когда чьё-либо право подвергается обидному презрению и попирается ногами, дело идёт не только о предмете этого права, но и о его собственной личности, вспомнить его утверждение, что сила права покоится на чувстве, – положения, составляющие саму душу его учения, – то все становится на свои места.

Все эти соображения наводят на мысль, что право само по себе далеко ещё не чувствует себя той единственной силой, способной самодовлеть. Ибо не даром сказал Галатам апостол Павел: если бы дан был закон, могущий животворить, то подлинно праведность была бы от закона. Усилия современных мыслителей создать этику на почве монизма не увенчались успехом. Им не суждено успеха и в будущем. Бесспорно, прав апостол Павел, объявляя Христа концом закона, но он и не думал тем самым упразднять его. Толстой же во имя Евангелия отнял у права всякое право на существование. Но такое отрицание совершенно чуждо евангелическому духу, и лучше всего свидетельствует за это то место Нового Завета, когда Христос отказался выступить судьей в распре о наследстве. Ибо иначе надлежало бы выйти из мира сего. "По естественному ходу вещей, который от добрых слов не может измениться, отвергать принудительный закон, ссылаясь на благодатную силу Провидения, долженствующую удерживать и вразумлять злодеев, есть не более как кощунство: нечестиво возлагать на Божество то, что может быть сделано хорошей полицией", – говорит Владимир Соловьёв.