Антон Уткин - Тридевять земель

– Что в тылу? – жизнерадостно поинтересовался Траугот.

– У нас во время мобилизации запасные перепились и громили отрубщиков, – сказал ни селу ни к городу совсем потерявшийся Сергей Леонидович, с интересом разглядывая публику. Кто-то, к его удивлению, даже играл в шахматы. – Но что самое поразительное – заводилами были сельские старосты.

– Да, – задумчиво сказал Траугот, царственным мановением привлекая к себе внимание кёльнера, – русский народ частную собственность не принимает. Что бы это значило?

Но Сергей Леонидович и сам бы хотел знать, что это значит.

– Вообще, положа руку на сердце, я вполне согласен с сомнениями Савиньи, хоть это и не в моде сейчас, что законодательным путём можно достигнуть каких-либо улучшений в жизни. Стремления к лучшему могут только быть поддержаны законами, но не вызваны ими. Там, где эти стремления отсутствуют, всякая законодательная попытка вместо того, чтобы исправить зло, только усилит его. Те, кто верит, что всякое зло проистекает от отсутствия законов против него, заблуждаются. Когда общественное мнение приобретает определённое благоприятное направление, вот тогда законодательство может оказать ему мощную поддержку, но создать общественное мнение с помощью законодательства невозможно, во всяком случае так скоро, как надеются. И то, что затеял Столыпин, пользы не принесёт, – добавил он. – Мысль его понятна, но я в это не верю. В России всё плохо, в России община, следовательно, уничтожьте общину. И что же происходит? Отнюдь не созидательный процесс хуторского устройства и личной собственности, а происходит-то просто успешный процесс разрушения общины… Не двадцать лет нам нужно, а все двести. Да где ж их взять?

Траугот задумался, наблюдая за движениями русой польской девушки, обслуживавшей соседний столик. Девушка одну за одной снимала с подноса пузатые кружки с пивом и ставила их на стол так медленно и чинно, что стан её соблазнительно изгибался, и каждый раз она надолго оставалась в этом привлекательном положении.

– Нет, тут уже иначе надо считать, – сказал наконец он, очнувшись от чар. – Войну мы закончим скоро, в этом сомнений нет. Вся кавалерия уже на перевалах, вот-вот спустится на Венгерскую равнину. И сколько бы это ещё ни заняло, народ надо будет отблагодарить. И расплатиться с ним придётся землей. Нашей, – прибавил он многозначительно.

– Что ж, – неопределенно промолвил Сергей Леонидович.

– Кстати, – заметил Траугот, – сегодня немчики отличились – аэроплан сбросил бомбы и разбил выездной путь со станции. Хорошо, что вокзал цел остался. Так что пока не поправят, обратно не уедешь. Но мы славно устроились – поместье, всего версты четыре от городской черты… Ах, да! Вот ещё вспомнил! – Воскликнул вдруг он. – Есть у них там в стрелковом батальоне прапорщик Майер.

– Надеюсь, – строго сказал Сергей Леонидович, – фон Майер.

– О, безусловно, – заверил его Траугот.

И оба они расхохотались, как на пирушке в студенческие годы.

Польское поместье, где разместились сослуживцы Траугота, и впрямь оказалось чудным местечком, где всё так и дышало сквозь зимние покровы старой, сказочной Польшей, и даже снег и оголённые деревья не могли полностью скрыть те прелести, которые таило оно для своих обитателей в более романтические времена года. За полверсты от въезда в усадьбу дорога была обсажена старинными подстриженными вязами, на которых топорщились тонкие побеги.

Неглубокий снег, покрывавший двор, был разворочен колесами двуколок, зарядных ящиков, фурманок, изгваздан лошадиными копытами; но сам дом стоял нетронутым, только недовольно нахохлился под осевшим снегом да поглядывал настороженными окнами.

Над камином привлекали внимание бюсты Мицкевича и Сырокомли. Стены сплошь покрывали портреты, и среди них олеография Костюшко. В глубине массивных шкафов теснились старинные книги, переплетённые в толстую телячью кожу.

В хозяине Сергей Леонидович встретил образованного и мыслящего человека, хотя тот и показался ему несколько развязным. Впрочем, скоро стало ясно, что причиной тому война и нежданное нашествие непрошенных постояльцев. В поведении пана Оссолинского сквозило залихватское отчаяние на всё махнувшего рукой человека.

– Гуманизм итальянского характера пришёлся гораздо больше по вкусу нашим предкам, чем суровая экзальтация германцев, – разглагольствовал пан Оссолинский, не особенно заботясь, что мысли его обратят на себя должное внимание. – Немецкий гуманист – всегда наполовину теолог, итальянский – наполовину поэт. И к чему это привело? Разве только к тому, что польские послы, прибывшие в Париж в 1573 году звать к себе в короли Генриха Валуа, удивили французов роскошью и изяществом своих нарядов. А чем еще можно было удивить французов?