Антон Уткин - Тридевять земель

Выставляется коран, привешенный на палке, воткнутой в землю и, в силу того, что предпринимаемая мера касается пользы общественной, начинается повальная присяга всего населения. Каждый присягает отдельно и формулою клятвы обязывается "указать всех, какие ему только известны, виновников беспорядка, сознаться вслух в своих собственных преступлениях против установленных правил и обещаться исполнять правила эти на будущее время ненарушимо".

Мера эта, подчеркивает Люлье, оказывалась слишком действительною в отношении людей совестливых; не раз бывали в этих случаях примеры полной откровенности, тем более удивительной и необыкновенной, что за эту откровенность сознавшийся подвергался пеням за все свои преступления, которые без того навсегда могли остаться неизвестными. Впрочем, многие при приближении старшин уходят из дома и скрываются. Есть и такие, которые не затрудняются присягать ложно, вопреки всем уликам и подозрениям и объявляют на присяге, что ни в чем невиновны, хотя и принадлежат к числу людей, известных своим дурным поведением. Однако всякий поступающий таким образом, покрывает себя в общественном мнении несмываемым пятном осуждения и приобретает прозвище таапсе , клятвопреступника, или слово в слово – «обманщика перед Богом».

То же и у черногорцев: вера у них так сильна, что в случае правонарушения, когда прибегают к посредничеству священника, после третьего провозглашения большая часть виновных падает на колени и признается. Кроме публичного покаяния не налагается на них никакого наказания; но общественным мнением лишается он уважения, его избегают как язвы и даже собственное семейство теряет к нему доверенность. Преступник, утратив честь, впадает в уныние, и обыкновенно сам себя убивает, или оставляет дом и отечество.

Во всяком случае, сообщает нам г-н Люлье, нельзя не удивляться, каким образом эти общества посреди постоянных столкновений между собою, при непрерывных внутренних раздорах, отстаивали свое существование. Мало того, в массе большинства всегда можно было замечать стремление к порядку. Без всякого сомнения причиной того и другого было господство старинных обычаев. Переходя из уст в уста, будучи при каждом случае приводимы к слову, применяемы к делу и обращаясь таким образом в кровь и сок своего населения, которое есть свидетель и судья поступков каждой отдельной личности, эти обычаи становятся могущественней всяких законов.

И как тут не вспомнить ответ Неоптолема Одиссею: "Не создан я природой, чтоб к выгоде стезей кривой стремиться". с. 219 Я совершенно согласен с Иерингом в том, – быстро писал Сергей Леонидович, – что только та власть моральна, которая является правовой властью, и принуждение, к которому она прибегает, есть именно правовое принуждение, удовлетворяющее нравственным целям, что нет права там, где имеет место односторонняя норма, то есть закон, обязательный лишь для одной стороны общества, но категорически отрицаю его теорию происхождения права, согласно которой основа прогресса – эгоизм, условие – борьба, а обеспечение – государственное принуждение. Помнится, Иеринг предостерегал Савиньи, что на долю его теории остаётся одно лишь доисторическое время, относительно которого у нас нет никаких достоверных сведений. Вопреки сомнениям Иеринга, мы имеем возможность проникнуть в казалось бы непроглядные глубины исторического развития и заглянуть дальше самого обычая, который считается истоком права. Здесь мы вступаем в такую область, где уже бессильно языкознание, где мы можем опереться лишь на шаткие умозаключения.

Недавно князь Кропоткин (обратил наше внимание) сделал ценное указание на те поистине сокровища мысли, содержащиеся в труде Дарвина "Происхождение человека" и которые не принимались доселе в расчёт теоретиками права, за исключением, пожалуй, одного Гуго Гроция, задолго до Дарвина признавшего инстинкт зачатком права.

Новейшая философская доктрина сделала из наблюдений Дарвина и других естествоиспытателей выводы, более согласные с воззрениями Савиньи, чем его позднейших критиков. "Право, – пишет Владимир Соловьёв, – возникает фактически в истории человечества наряду с другими проявлениями общечеловеческой жизни, каковы язык, религия, художество и т. д. Все эти формы, в которых живет и действует душа человечества, и без которых немыслим человек, как такой, очевидно, не могут иметь своего исторического начала в сознательной и произвольной деятельности отдельных лиц, не могут быть произведениями рефлексии, все они являются сперва как непосредственное выражение инстинктивного родового разума, действующего в народных массах; для индивидуального же разума эти духовные образования являются первоначально не как добытые или придуманные им, а как ему данные.