Антон Уткин - Тридевять земель

Войдя в кабинет, Павлуша тотчас увидел на столе свежий номер "Нового времени" с передовицей Меньшикова "Мученики за Россию". Видимо, перед его приездом начальник станции читал как раз эту статью.

– Вы позволите? – спросил Павлуша и, не дождавшись даже ответа, взял в руки газету, тотчас погрузившись в чтение.

"Завтра тяжёлый наш «судный день», день поминовения флота, погибшего под Цусимой, – писал Меньшиков. – Четыре года назад в этот день со стоном повернулись кости Петра Великого в гробу. В далёком океане огромные броненосцы русские горели, перевёртывались один за другим, шли ко дну. Другие – неслыханное дело! – спускали священный флаг России и сдавались целой эскадрой. Третьи – целой же эскадрой – бежали с места боя… Страшно вспомнить, что тогда происходило, точно кошмар какой-то. Но из этого разгрома и постыдного малодушия, из пучины унижения, небывалого и невероятного, поднимаются, точно волшебные призраки, бесчисленные примеры мужества, неустрашимой смерти…

На днях вы читали в "Новом времени" о броненосце "Александр III" гвардейского экипажа, на котором все офицеры и вся команда погибли, до одного человека. Вы помните, как на опрокинувшемся гиганте, на киле его в последние минуты стояли несколько офицеров и матросов и кричали «ура!» идущим на гибель русским кораблям. Океан разверзся и в бездонной своей могиле похоронил такое же великое, как он, непобедимое чувство долга. Под портретом Курселя, молодого красавца моряка, вы читали, как он с товарищами на «Суворове», Вырубовым и Богдановым, отказался покинуть корабль, хотя бы и тонущий, и предпочёл вместе с ним перейти в вечность. Три героя, единственные оставшиеся в живых на «Суворове» (после съезда адмирала Рожественского), вместе с небольшой кучкой команды отстреливались из винтовок от японских миноносцев. Но их было не три, их было гораздо больше. Вот что мне пишет вдова ещё одного погибшего на «Суворове» – лейтенанта Новосильцева: «Со слов самого Рожественского я знаю, как невыносимо страдал покойный муж мой от жестоких ран и как он с одной рукой (другая была оторвана) и тяжело раненный в грудь отдавал до последнего момента распоряжения – не переставать стрелять. Он первый отказался спастись на „Буйном“, желая остаться до последней искры жизни верным своему святому долгу. Оставшиеся в живых офицеры говорили мне, что это исключительный пример геройства. И вот этот герой забыт! Боже, как это тяжело мне и моему сыну Алёше!»

– А вот это у нас, – тихонько приговаривал Аполлинарий Григорьевич, – китайский ранет, собственного приготовления. А вот это – из имяньповской. Знаете, наверное, это такая, где вишни сидят прямо на сучке…

Павлуша мельком взглядывал на варенье и читал дальше.

"Я знал этого забытого Новосильцева и могу удостоверить, что ещё до войны он был одним из тех скромных людей, которые составляют истинное украшение родины и её гордость. Молодой, сильный, деятельный, трудолюбивый, истинно благородный, этот полный жизни моряк и тогда уже служил России не как все, а как немногие. Перед отправлением злополучной эскадры Новосильцев мне показывал броненосец "Сисой Великий", на котором он тогда служил. Впечатление от этого крайне утомительного осмотра было то, что есть ещё в России удивительные люди, которые всею душою преданы военному делу, скромные герои, на мужество и честь которых родина может положиться. Уже тогда, до ухода эскадры, было ясно, дела её плохи. Уже тогда на эскадре и на всем флоте шел глухой ропот отчаянного сознания, что суда плохи, орудия плохи, снаряды плохи, адмиралы плохи, команда не подготовлена, переход – почти кругосветный – громадной трудности и надежд на победу почти нет… Можно ли было надеяться на победу? Как откровенно высказался один из командиров, мрачный Бухвостов, эскадра Рожественского мечтала лишь умереть с честью, не больше. Под тяжёлым, точно свинцовая крышка гроба, сознанием русские люди готовились и шли на подвиг. Кто знает, может быть, они сделали всё, что человеческой природе доступно. Пусть г-н Небогатов сдался, пусть г-н Энквист бежал, но подавляющее большинство русских моряков не сдавались и не бежали .

В печальном виде дошла русская эскадра до Цусимы. Истомлённые девятимесячным переходом, океанскими бурями, тропической жарой, точно тюремным заключением в железных кузовах, а главное – ожиданием смертного боя без права на победу, двенадцать тысяч моряков наконец устали жить. И у Рожественского, и у последнего матроса сложилось одно, неудержимое, как мания, желание: добраться до Владивостока. Суда грузно обросли водорослями, потеряли ход. Перегруженные донельзя углём, они плелись в зловещих предчувствиях. За два дня до боя умер Фелькерзам, и под адмиральским флагом эскадра везла уже труп одного из вождей. Совершенно невероятно, чтобы такой учёный артиллерист, как адмирал Рожественский, не знал о тех недостатках нашей артиллерии, брони, снарядов, лафетов, о которых талантливые разоблачения сделаны талантливым пером г-на Брута. Адмирал Рожественский, мне кажется, знал многое такое, что, может быть, до сих пор никому неизвестно, но он шел вперёд, как солдат, которому приказано идти на смерть. И флот погиб… Да помянет же несчастная мать-Россия своих заброшенных на край земли несчастных сынов, что мученически, с верою и честью положили живот свой в бою неравном!