Антон Уткин - Тридевять земель

Август девятого года выдался удивительно тёплым, ясным, небывалым. Вообще всё лето было чудное и словно бы оно медлило уходить. Безоблачные тихие дни сменялись лунными ночами. Падающие звёзды чертили небосклон. Сжатые поля, уставленные снопами ржи, похожими издали на коленопреклоненные бабьи фигуры в стоячих поневах, белели под лучами солнца.

В один прекрасный день проездом из Дрездена к себе в Саратовские степи заглянул Траугот, и несколько дней прогостил в Соловьёвке. Прибыл он в прескверном состоянии духа.

– За границей чувствуется, до какой степени мы низко пали. Я видел много людей, и друзей, и врагов, читал много газет. Самое обидное, это то, что слышишь от друзей: "Можно ли иметь такого дурака, как Извольский?" "Неужели же Государь не видит, что Извольский ведет Россию в пропасть?" Газеты пишут, что это эти глупые русские кипятятся, пусть сидят смирно. Мы, Австрия, получили, что нам нужно, и пока оставим Россию в покое.

У всех одно пугало – панславизм. Понятно, что этот призрак пугает империю Габсбургов, искусственно склеенную из разнородных лоскутков, в которых преобладает славянское племя. Понятно, что австрийская пресса, в союзе с польской аристократией в Галиции, относится к этому призраку со скрежетом зубов. Но как может остальная Западная Европа всерьёз верить завоевательным замыслам России в Европе, завещанию Петра Великого и объединению всех славянских племен под властью или главенством России? Серьезные публицисты этому и не верят, но враги излюбили этот призрак, как всегда готовое средство возбуждения ненависти против нас, а масса, оглушённая трескучими фразами, покорно идёт за своими вожаками. В Европе у нас нет друзей, нет даже верных союзников. Мы не можем положиться даже на тех, чьё освобождение и самостоятельность мы добыли потоками своей крови. Народы в Европе нас прежде не любили, а правительства боялись, теперь нас только ненавидят.

Они шли один за другим по узкой тропинке, с крестьянской аккуратностью протоптанной меж трав, как вдруг впереди себя увидели толпу мужиков, которые о чём-то оживлённо спорили. Пока они приближались, один из крестьян вырезал дернину, положил её себе на голову и, оградясь крестом, громко сказал:

– Ежели не мой покос, тогда пусть мать сыра земля прикроет меня навеки!

– Броди! – выкрикнул вдруг какой-то старик.

Мужик, придерживая дернину на голове, пошёл по меже. Увидев это, спорящие и свидетели тотчас замолчали и только внимательно смотрели, как человек с куском земли на голове вышагивает по лугу.

– Тяжело! – продолжил Траугот свой монолог через несколько шагов. – Тяжело подумать, что мы будем постыдно изгнаны с Балканского полуострова. Наша миссия будет закончена, славянским "старшим братом" будет Франц Иосиф. Никогда ещё мы не падали так низко, как теперь. Мы предали сербов, мы преклонились перед Австрией, которая показала нам немецкую палку. Для какого же черта изъездил Извольский всю Европу? Для чего он требовал конференцию, выступал перед Думой, давал надежды и славянам, и царю, и России? "Новое время" говорит о новой Цусиме, но ведь при Цусиме были побеждённые, а здесь и крови-то не было. Эта авантюра хуже дальневосточной. Там мы никого не подводили, никого не обманывали, просто затеяли дурацкое дело и остались в дураках, сейчас же хуже, гораздо хуже. В газетах опять пишут, что мы будто бы желаем получить компенсацию за то, что первые признали присоединение Боснии и Герцеговины и Турция при этом должна будет платить за разбитые горшки. Неужели мы на это согласимся? Неужели у тех, которые осмеливаются делать такие предложения, до того атрофировано всякое чувство благородства, что они не понимают, что и у народов, как и у частных лиц, есть честь, которой нам, России, нельзя торговать? В чём состоит главный трагизм нашего положения? В том, что мы не только дали себя запугать, но ещё возбудили в Сербии надежду на защиту с нашей стороны и со стороны конференции, в том, что мы не сдержали своего обещания и, испугавшись, предали союзника. Ведь хуже этого ничего не может быть! Мы были разбиты на Дальнем Востоке и поспешили подписать тяжёлый мир, на Ближнем – мы не только не были разбиты, но всеми нашими предшествующими действиями возбудили надежды, которые могли бы и не возбуждать. Наш престиж на Славянском Востоке, конечно, на очень долго надломлен, если не сломлен навеки.

Сергей Леонидович шагал рядом молча, и лицо его искажала гримаса человека, силящегося что-то вспомнить или сообразить, и можно было заключить, что так действуют на него речи Траугота.