Антон Уткин - Тридевять земель

– Ах, барчук, смешное вы говорите, – усмехнулся Игнат. – Ну как же нет его, когда он меня создал?

– Между прочим, – тихо сказал Таругот, – ещё не слышно было, чтобы хоть один дарвинист, признающий происхождение человека от обезьяны, выводил отсюда, что человек скотина.

– Но бывает же сплошь и рядом, что поклянутся, да и обманут.

– Да уж как не бывать, – вздохнул Игнат. – Испортился народ, и говорить тут нечего. Бога не боятся. Раньше-то как было: мы не знали, че такое расписку брать. Если че договорился, продал, руку пожали – это бумага и есть.

– Ну хорошо, – не отставал Сергей Леонидович, – а как ты объяснишь, что вот народ испортился, клянётся, божится, а всё ему с рук сходит и правды на него нет.

Игнат от такой неожиданной умственной работы даже вспотел.

– Да оно как сказать, – неуверенно проговорил он, пожевал губами, помял в руках шапку и почесал затылок. – Оно, может, и так. Мы люди тёмные. Да только на моей-то памяти и не раз такое сбывалось. Вот, к примеру, случай припомнился. Крестьянин тут один, Нефёд Григорьев именем, ягодновский, что-то разгорячился, да и побил пастуха. Пастух на него жалобы на сельский сход. Ну тот Нефед, известно, стыд имел, ну и поклялся перед сходом: "Убей Бог меня громом, если я бил пастуха!" Сход и поверил. Мужик-то справный, повсегда тверёзый… А Бог-то всё одно взыскал. На следующий день возвращался Нефёд от нас к себе в село, а тут как раз гроза. Громом-то и убило…

Все трое ненадолго замолчали.

– А то ещё было, – оживился Игнат, – но то давно, ещё вы маленький были. Ходил тут у нас офеня, ловкий такой, обманщик. Войдёт, бывало в дом, поклонится перед святыми иконами, о здоровье хозяина и хозяйки – это уж первое дело, и так вежливо да обходительно предложит купить у него что-нибудь, что редко и уходил из дома без продажи. И все слова-то такие… "товар заграничный, краски прочные", ну и свою заветную божбу не забывал: "Ей-Богу, копейка на погибель, – так говорил, – без покаяния умереть, с ума сойти!" И не прошли даром ему такие страшные напраслинные клятвы: торговля его расстроилась, обеднял он совсем, да и ума лишился, и нашли его замерзшим под берёзой при большой дороге.

– Но и по-другому ведь бывает, – возразил Сергей Леонидович. – Тут и сам помрёшь, а злодей-то и весел и румян.

– Будьте покойны, – веско сказал Игнат, – детки ответят.

– А они-то чем виноваты? – возмутился Траугот.

– Оно, вроде и так, – задумчиво проговорил Игнат, – вины-то нет на них прямой. А всё кровь-то одна. Вот через это в ответ и пойдут. Через род, стало быть.

– А чего же Бог медлит наказанием? – спросил Сергей Леонидович.

Игнат поиграл кнутовищем, посмотрел куда-то поверх головы Сергея Леонидовича.

– Ах, барчук, ну как вам растолковать? – усмехнулся он. – Хлопот, должно, многоть. Ну вот хучь меня возьмите и лошадков. Я ей и царь и бог. Она стоит, голодная, думает про себя: забыл меня Игнат, околеть мне теперь. А я по-омню, – лукавой улыбкой улыбнулся Игнат. – Я ить всё помню. Я-то знаю, когда приду да овса всыплю. Я за ей ответственный.

– А если забудешь, или ещё что?

– Я ить их люблю, – сказал Игнат и призадумался. – А если и забуду часом каким… Так на то я и человек. Я-то…

– А если помрёшь? – не отставал Сергей Леонидович. – Если Бог умрёт?

– Ну вы и скажете, барчук, – только и вымолвил Игнат, с опаской глянул на Сергея Леонидовича и пошел прочь и долго ещё голова его покачивалась от возмущения.

В середине мая Павлуше предстояла инспекция небольшой станции Шаньши. Станционные постройки окружал довольно густой, но невысокий лес, взбегавший на гряду невысоких холмов. Начальник станции оказался молодым человеком, немногим младше самого Павлуши, занимавшим свою должность ещё только совсем немного времени. Звали его Аполлинарием Григорьевичем. Показывая своё хозяйство и делая объяснения, он поминутно краснел от волнения, хотя Павлуша держал себя вполне дружелюбно. На дрезине они вместе с дорожным мастером, приземистым пожилым хохлом по фамилии Марченко, доехали до семафора. На обратном пути Аполлинарий Григорьевич озабоченно сказал:

– Как будто тележка стучит?

– Зараз побачим, – спокойно отозвался Марченко.

Осмотрев всё то, что было положено, Павлуша расписался в журнале. До ближайшего поезда оставалось пять часов, и надо было как-то скоротать это время. Аполлинарий Григорьевич, обрадованный миролюбием Павлуши, хлопотал об угощении.

– Пожалуйте, самовар готов, – пригласил он Павлушу.