Антон Уткин - Тридевять земель

Павлуша слушал Аркадия Модестовича, и целый вихрь беспорядочных мыслей пронесся у него в голове. Опять он вспомнил плен, Осаку, изматывающие душу разговоры о том, что и как могло бы быть, и то, как Северин, флаг-офицер Небогатова, на какое-то возражение его раздражённо бросил: "Ну, что же, стреляйтесь, если считаете себя опозоренным".

– Эренталь снова надул Извольского! Глупо ещё, что он заговорил о компенсации, которая компрометирует нас перед лицом всего славянства. С другой стороны, ещё глупее заявлять, что воевать мы не собираемся. Какая-то конференция! Нужен протест, а не конференция, где мы будем играть шутовскую роль. Вспомни Берлинский конгресс, где над нами издевались Биконсфильд и Сольсбери. По какому праву они могли кричать и разорвали Сан-Стефанский договор?

– Ну, тут не может быть и возражений, – согласился Павлуша. – Идея славянства по крайней мере более или менее понятна народу. Мы тоже должны что-нибудь вырвать из рук умирающей Турции.

– Но что? – воскликнул Аркадий Модестович, и это восклицание приоткрыло в нём художника своего дела. – Какое-нибудь увеличение территории со стороны Кавказа? Наша неспособность управлять Кавказом доказана так блистательно, что всякое увеличение территории может только ухудшить наше положение. Между тем всякая "компенсация" за согласие наше на присоединение славянской земли к Австрии положит неизгладимое пятно на наше доброе имя. Мы не можем, не должны получать вознаграждение за предательство.

Аркадий Модестович подостыл и недовольно озирал пространство, точно искал этих будущих предателей, этих негодных администраторов, этих авантюристов-востоковедов, этих бездарных начальников.

– Извольский и Эренталь обвиняют друг друга в том, что они говорят неправду, – продолжил между тем он. – А дело было в том, что Эренталь говорил в общих чертах как о возможном событии об аннексации Боснии и Герцеговины, на что Извольский высказал в общих же чертах согласие. Эренталь воспользовался этим и заявил, что Россия дала свое согласие на аннексацию немедленную. Извольский легкомысленен, а Эренталь лжив. Господи! Как у нас всё выходит глупо. Вижу один выход: если конференция всё же состоится, для России – никаких серебренников. Компенсация – только в пользу Сербии и Черногории, хотя бы маленький, но совершенно свободный выход к Адриатическому морю, в противном случае – вето, полный запрет.

– Не думаю, что пойдут на это, – сказал Павлуша с сомнением. – А ведь пора, чёрт возьми, уже хотя бы раз проявить твёрдость.

– Как сказать? – поразмыслил Аркадий Модестович уже более спокойно. – Разрешено же явиться в Петербург делегациям сербской и черногорской. Если бы царь ничего бы не хотел сделать, то поступил бы, как Вильгельм с Крюгером, когда тому объяснили, чтобы он не переступал немецкой границы.

Павлуша, отвернув голову от собеседника, обдумывал его слова. По залу прошла девочка в белом платье, которую он совсем недавно видел в церковном хоре в Николаевском соборе, когда служили панихиду по погибшим морякам. "Откуда, почему здесь эта девочка? – удивился он. – Что ребёнку одному делать в ресторане?"

– Ах, – Аркадий Модестович в досаде скомкал и отбросил салфетку на край стола. – Вильгельм жаждет войны, как евреи в пустыне манны небесной. Ну как же можно не видеть этого? Единственное, почему он ещё не начал её, так это недостаток в надводном флоте. Швабы обезумели. Это какое-то массовое помешательство. Эти поганцы желают войны до дрожи. Попомни мои слова: если Вильгельм не начнет её, его попросту сметут с трона.

– Да уже бы и впрямь поскорей, – сказал Павлуша, и глаза его загорелись нехорошим огнем.

3 (16) января 1909 года «Новое время» сообщило о кончине адмирала Зиновия Петровича Рожественского, и Павлуша сохранил этот выпуск газеты.

Как-то раз на станции в Цицикаре он встретил своего товарища по корпусу Подгурского. Тот ехал во Владивосток. Всё ещё лейтенант, за Порт-Артур имел он Георгия четвертой степени.

– А как смеялись над англичанами во время их войны с бурами! – качал головой Подгурский. – А как над итальянцами во время их войны с Абиссинией! А суд над сдачей миноносца, на котором был Рожественский? Каково тебе! Верх бесстыдства, посрамление нашего штандарта – за действие, за которое мало расстрелять – все виновные вышли сухи из воды. За каждое слово подсудимых следовало их казнить! Например, де-Колонг: "Миноносец – не дорогое судно, лучше было сохранить жизнь адмирала и сдать судно!" Подлецы! Дело не в цене судна, а в сдаче его без боя! Об этом они и не думают, подлецы! – гремел Подгурский.