Владимир Леонов - Лабиринт Минотавра

Контингент был очень разнообразен. За неделю из шести человек поменялось четверо. Но каждый день в камере было шесть человек. Вместо четырех положенных. Кем «положенных»? Видимо, тем же высоким начальником.

Каждый день приносил что – то новое. Не переставая удивляться, Владимир только наблюдал за этой новой, не понятной ему жизнью, за своими сокамерниками, с чуждыми нормальному человеку особыми законами, обычаями. Тем не менее, внутренняя жизнь камеры изолятора была не чужда и некоторого разнообразия, когда, например, слыша топот сапог конвойного, все разом затихали и прислушивались, у какой двери остановится выводной и какую команду подаст очередному задержанному? С вещами на выход либо без вещей? Если с вещами, значит, в тюрьму с последующим этапом. Либо на волю. Другого не дано. Без вещей – значит на допрос. Поэтому, заслышав шаги, уже делали свои ставки на сигареты, кто окажется прав?

Были и иные забавы. Когда по коридору проводили очередных проституток либо преступниц слабого пола, выводные забавлялись тем, что открывали окошечки камер, в которых сидели не только бродяги и мужики, но и иная сволочь. Через эти окошечки невозможно увидеть ту, которую проводят по коридору изолятора, а, только просунув в него руку, послать ей воздушный поцелуй. Но главная забава не в этом. Такие взаимные воздушные поцелуи, как правило, сопровождались набором, причем такого русского красноречия с обеих сторон, которого невозможно где – либо еще услышать. Владимир знал, что русский язык богат и красочен, но никогда не думал, насколько он богат и колоритен на самом деле. Но и здесь Владимиру не было понятно, что именно забавляло конвойных, которые ржали от изощренного, порой даже совсем тупого сквернословия. Тем не менее, получая дозу расслабления от этого взаимного признания в любви, выводной в знак поощрения подходил к камере отличившегося и благосклонно наливал всем без исключения находящимся в ней кипяток. По целой кружке. Вечер удался. Можно уже и четвертую кружку чаю попить. Вместо положенных трех в сутки. И попивая чаек, еще долго продолжали смаковать, кто из них и что именно сказал той – то, и что та ответила при этом. И как ответила!

Невольно, наблюдая за сокамерниками, Владимир видел то, о чем раньше никогда не задумывался и о чем не имел никакого представления. Если на зоне, как полагал Владимир, существуют особые ранги, касты, свои как правильные, так и неправильные законы, позволяющие каждому знать свое место в том, изолированном от мира, обществе, то здесь, в камере, этого как бы и не наблюдалось. Все были временно задержанными. Разница была лишь в том, кто из этой камеры и куда выйдет. Либо в СИЗО, а оттуда этапом на зону, либо на волю. И не было особого разделения между шпаной, вором либо обыкновенным мужиком. Потому что даже тогда, когда, казалось бы, уже все спят, каждый, оставаясь один на один со своими мыслями, либо где – то во сне, вспоминал волю. И пусть эта воля у каждого своя, в своем собственном понимании, но она была, а потом ее отняли. Пусть даже временно. И никто ничего о ней, как бы оберегая ее от дурного сглаза, никому не рассказывает. И маленькие радости бытия каждого, будь то весточка с воли, или передача, передавались сразу всем. И радуются этому все, как дети. Здесь не важно, кто ты. Здесь все равны и в то же время все разные.

Шел четвертый день заключения Владимира. Придя с очередного допроса и не успев расположиться на нарах, Владимир вновь услышал шаги приближающегося конвоя. Как обычно, разговоры тут же стихли и все прислушались, где тот остановится, какую команду даст и кому именно. Конвойный остановился у камеры, в которую только что вернулся Владимир, который очень удивился, что уже второй раз за этот день слышит свою фамилию. Подойдя к двери, Владимир отозвался, после чего услышал: «Вам передача, возьмите».

Стараясь не уронить содержимое, Владимир принял какой – то сверток, в котором оказались конфеты, чай, кофе, сигареты, полотенце и нехитрые туалетные принадлежности. Владимир, конечно, догадался, что это от нее, от его самой любимой, самой дорогой и родной Наты. Но как она узнала, где он находится? Об этом никто не знает. Его, наверное, уже потеряли те, с кем он общался ежедневно. Те, кому он нужен. Прижав полотенце к лицу, Владимир, молча, без слез, плакал. Так и сидел какое – то время. В камере, где до этого все разом о чем – то говорили, стояла полная тишина. Никто ее не нарушал. Оторвавшись от полотенца, которое, как казалось Владимиру, пахло Натой, он с благодарностью посмотрел на своих сокамерников. Они понимали его состояние.