Владимир Леонов - Лабиринт Минотавра

Уже привыкнув к этим командам, Владимир выполнял их на какое – то мгновение раньше очередного приказа конвойного. Знал уже как свои пять пальцев короткий путь от своей камеры за номером семь, прямо по коридору, с поворотом направо, затем опять прямо. И обратно. Но уже с одним левым поворотом и двумя командами прямо, возвращаясь с очередного допроса в свою камеру. Говорят, ко всему можно привыкнуть, иногда с чем – то смириться. Но только не для Владимира.

Не мог он привыкнуть к размеренным гулким шагам за металлическими дверями камер в коридоре, к их матам, когда выводят очередного задержанного на допрос либо, когда сопровождают его после допроса в камеру.

Не мог привыкнуть к тому, что, собираясь вечерами в караулке, они ржут от своих собственных, пошлых, не раз рассказанных друг другу анекдотов, пьют водку, запивая минеральной водой и соками, изъятыми ими из передач, переданных близкими для тех, кто влачит свое существование в череде однообразных будней в серых, сырых и мрачных камерах.

Не мог привыкнуть к их таким же пошлым песням, к подпевающим им их коллегам – конвоирам – женщинам, к тому, что они самым бесстыдным образом присваивают и поедают чужие продукты, закусывая ими принесенную с собой водку, причем покупая ее на деньги тех, кто сидит в этих сырых норах. Спросите, откуда деньги? За один короткий звонок на волю, например. За пачку чая. Сигареты. И чихали они на все существующие инструкции. За деньги можно было все. Не только водку, но и свидание одичавших бродяг с очередной проституткой, которые находились в соседних камерах и которые с радостью отдавались изголодавшимся по женщине ворам и мужикам.

Не мог привыкнуть к носкам, которые, как казалось ему, однажды прилепили к трубе, так они там и остались висеть навсегда. Эта единственная труба отопления проходила у стены вдоль нар, причем чуть выше голов задержанных, которые вынуждены целыми сутками только лежать либо сидеть на этих нарах общего пользования. Разминались, приседая и вытягивая при этом руки в стороны по очереди, так как вдвоем уже не могли этого сделать. А поскольку большую часть свободного времени приходилось коротать, лежа на нарах, эти носки, источающие специфический запах пота и грязи, постоянно находились перед лицом.

Здесь не ощущались ни день, ни вечер, ни ночь. Владимир не мог привыкнуть и к единственной тусклой лампочке над дверью под самым потолком, круглые сутки освещавшей серые стены, такой же серый потолок и сырую камеру.

Но хуже того, к чему уж совсем не мог привыкнуть и на что не мог не обращать внимания Владимир, так это круглые сутки монотонно жужжащий вентилятор над так называемым стоячим унитазом, который одни называли – очко, другие – параша, третьи – толчок. Этот вентилятор не раз пробовали отключить. Но не проходило и часа, как дышать в камере становилось невозможно. Даже глаза слезились от едкого уксуснокислого запаха, исходящего из него. Тогда неимоверными усилиями двое сокамерников, один, стараясь не дышать и поддерживая другого, который, подключая вентилятор, также старался не дышать, подсоединяли ранее отсоединенный ими же провод. Потому и жужжал противно круглые сутки этот вентилятор, причем меняя свою тональность от волчьего воя до скрипа старой несмазанной телеги и в том же порядке обратно.

Камера была три на три, не более метров, причем две трети ее площади занимали нары, на которых, как говорилось выше, в силу отсутствия свободного пространства, круглые сутки лежали арестованные. Можно встать только по нужде, умыться либо, приседая, размять мышцы. Справа от двери, рядом с примитивным стоячим унитазом находился ржавый умывальник с одним краном. Для холодной воды. Горячая вода здесь не предусмотрена теми же правилами, установленными большим начальником. Непомерным усилием воли Владимир заставлял себя ничему не удивляться, смириться с тем, что есть на сегодня. Жить тем, что этот кошмар рано или поздно кончится.

Владимиру не приносило особой радости осуществлять утренний моцион, ожидая, когда его закончит очередной сокамерник. Раковина умывальника, видимо, когда – то была эмалированной. Об этом можно было только догадываться по ее остаткам, сохранившимся где – то там, снизу, и, если немного присесть, это можно было увидеть. Когда – то она имела даже какой – то свой, собственный цвет. Но теперь этот цвет так же определить было невозможно. Может, она была белой, может, бежевой, а может, и зелено – сине – голубой. Ее уникальность дополнялась не только единственным краном для холодной воды, но и своей особой колоритностью. Рядом, как уже говорилось, находился выпуска тех же пятидесятых годов стоячий унитаз. Причем этот унитаз не имел какого – либо приспособления для слива воды и смывания того, для чего он изначально предназначен. Здесь все было предусмотрено. Видимо, тем же высоким начальником. Зачем какой – то клапан либо рычаг для слива воды? А вдруг его сломают? Полная автоматика. Через каждые двадцать минут вода не просто сливалась, а с оглушительным ревом, словно водопад, врывалась вдруг в это пространство. И уже, наполнив его до краев, медленно, без этого ужасного рева, но с не менее противным бульканьем, вопреки законам физики, выталкивала из недр унитаза то, что не предназначалось для всеобщего обозрения, и вновь уходила туда, куда и положено, но уже согласно тем же законам физики. И не исключено, что в соответствии с теми же приказами и распоряжениями высокого начальника.