Сергей Соловьев - Аморт

и отклоняла нисходящий кров

и свет сквозь занавески льнущий

к мерцающим садам висящих рыб

и круг плывущий по волнам как нимб

и в оспинах кофейной гущи

узор стены хранящий немоту

и жилку бьющуюся в небе

и пальцев обожженных на лету

незрячий мотыльковый лепет

А теперь пропустим щепоть страниц

наугад. И напишем вот что:

Меж ними жизнь, над ними ложь и нежность,

друг к другу прикипевшие губами.

Тать я, тать ты. Так чувства, спешась,

ведут на поводу судьбу углами.

Звезда горит. И нет земли под ними.

Помнишь, пока я спал (ты всегда вставала

чуть раньше птиц, затемно, и исчезала),

ты оставила мне записку, я нашел ее в туфле

левой - маленький, свернутый в трубочку

клочок бумаги: "Никогда, даже в снах моих

тебя не было. Нет, ты был. Это я,

видимо, не спала. А теперь -

как странно...". Рваненькие края, впритык

буквы. Как давно это было - до нашей эры.

Давай назовем это как-нибудь. Например:

Невошедшие в Сад. По-английски лучше

звучит: The Garden was not entered. Лучше, да?

И пойдем отсюда.

Пойдем, округлим глаза и распустим рты -

там, за углом. Это что - салон красоты

или как их здесь называют?

Стой-столбеней, лишь стекло тебя отделяет

от того, что внутри, стекло как отсутствие оного.

А там - с дюжину процедурных коек:

жабы на них лежат, превращаемые в принцесс;

принцессы на полпути к превращенью - ох

в кого бы; обтесываемые на глазах мужланы

девочкой-с-пальчик; мальчик-пуруша,

расползающийся в разные стороны, образуя

собой семью в три поколения. Мертвяк,

вместе с койкой всплывающий на живца-

доктора. Кипит работа, но несуетливо - как

бы в рапиде. Они накладывают какие-то пудинги

на тела, желе. Шелкопрядные брови шевелятся

в трехлитровых банках, уши с бирочками

вывешены на нитке, как грибы. Рулоны

кожи, офсет, пергамент, оберточная с ворсой.

Имиджмейкерша ходит, сама лекало, еще с лекалом

в руках разведенных, смотрит поверх очков

в потолок, где развешены тучки волос, подклеенные

к тонкой небесной плоти. Та, что лежит в полуметре

от нас, перевернутая на живот, обхвативши голову

тугенькими кулачками, и подрагивает, - скорее

женщина, чем - что? - даже подумать страшно. В гуще

кофейной ее спина: узы брачные и разводы. Может,

зайдем, говорю, приляжем? Глаза отводишь: хорош, мол,

пялиться - как онофилис по стеклу елозишь

взглядом. Помнишь, как мы танцевали брачный

двух онофилисов, в гаштете сумрачном, немцы

сидели за столиками, как утопленники на дне,

с кружкой пива в руке и по грудь в тине,

а мы порхали - две обескровленных контурных

карты, точней, одни лишь линии ниточные,

отделившиеся от бумаги. "Мы? - смотришь через плечо

на меня. - Ты что-то путаешь". Да, говорю, наверно.

Каждая наша близость... Господи, ну и слово -

ушки стелятся, мордочка между лап склизкая: близость...

Знаешь, это так в стороне от того, что обычно

происходит между мужчиной и женщиной, что -

будто маленький ангел внутри говорит: "не смотри туда",

и крылом лицо свое прикрывает. И не смотрю я. Пытаюсь,

по крайней мере.

Помнишь,

в квартире твоей,

выбеленной, как, наверное, только бог изнутри

выбелен, и книги на белых полках за белою

занавеской вдоль стены - от пола до бедер

твоих, белых уже, освобожденных от, и я беру тебя,

как берут текучее зеркало, держа на весу, над собою чуть,

и вжимаю тебя в себя, как нож в живот, нож двуручный;

дрожащие рукояти запястий твоих, заведенных за спину.

И ноги твои, оплетая меня, тонут вдали - белые в белом,

и, кажется, годы по кругу идут, побелевшими шевеля

губами, крошась, как мел, и книги выпархивают из полок,

кружа над полом, вскинутом, как парусок, и ты

бьешься своей мотыльковой о стену белую

головой, только взвихренный рой

перламутра в тебе, только беглый трепет

в тебе кроится еще, и ты - без губ уже,

белым беззвучным голосом: Да! - кричишь.

Дай! - мне слышится. Die! Die! Die!..

Будто молишь: умри! умри!..

Мотыльки

на дне твоего плафона матового - как сухой

мусорок лежат. На спине, на боку.

Говорят, этот парк привокзальный, островок, распоясанный

перекрученной узкой рекой, то есть полу-

остров, был недавно еще пристанищем наркоманов,

коммунальным их раем; непролазные кущи, цветы

и платаны с простертыми вдаль над рекою и ввысь

татуированными руками. В центре рая стояла беседка

ажурная, черная, "петергофская" - и сейчас она там.