Сергей Соловьев - Аморт

Знаешь, ты не поверишь, бродил у озера,

вдоль чулочных его заток в "стрелочках"

от приводнявшихся птиц, приглядывался -

где б присесть, кофейку выпить хорошего,

с видом. Синь небесная - в ярости, я такой

и не видывал, аж звенит. И ни облачка. Яков,

полезь он туда, в эту высь со своей стремянкой,

едва ль до колен бы ее дотянулся. Всю синь

от земли отсосало. И свыше, похоже. Я сел

в мрачноватом пассаже под аркой, делившею стол

по диагонали - на день треугольный и ночь.

Меж ними - . Но прежде - голову поднимаю:

верблюд, золотой, стоящий на букве М

(правая задняя наступила на переднюю левую),

а над ним золотой полумесяц, и все это вписано

в круг, черный. Орден Верблюдов. И на стене

дома, над дверью - такой же геральдический знак.

И на столе солонка в виде верблюда, соль

сыплется из горба. Кэмел прикуриваю. Фрейд на рейде

(с Юнгом, добавила б ты, на мачте). Эти твои

верблюдики на занавесках, тобой наштампованные,

точно такие же, кстати, этот кулон на шее,

и прочая, прочая, вплоть до рисуночных подписей

после "целую". Впрочем, как и моих, с этим тощим

сутулым пингвином, хотя я тебе лишь подыгрывал.

А в тебе это глубже, за линией света. Как в камне

водой вымывается полость, как слепок верблюжий -

пещерка в душе, и свет золотой там клубится и тмится...

Верблюд - это что? Это шея и ноги, и горб. Я их брил

в Каракумах до тонкой светящейся голубовато

смеркавшейся кожи. С туркменом. Вдвоем. Две недели.

Стреножил и брил - одного за другим. А шерсть относили

в мешках на закате в его одинокий в безлюдных барханах

рассохшийся спичечный домик, в котором... Но это

другая история. В мифах, у персов, к примеру, верблюд

есть крылатый дракон и, согласно Зохару, тот самый,

что в райском саду обольщал... Я вспомнил "к чему бы":

нам в детском саду перед сном, перед мертвым,

так называемым, часом, точнее, чуть раньше, перед обедом

давали по кружке какой-то волшбы дрожжевой,

упоительной мути по имени "бражка", и чаша сия

в виде аперитива вливалась обоим полам ежедневно

во всех детсадах и, похоже, по всей территории СССР.

А потом мы, как бражники, окукливались в простынки,

и матерые воспитательницы ходили между рядами,

следя, чтоб у всех под щекою лежали обе ладони.

Обе. Как бы не так! Да, вот к чему: этот китаец

за соседним столом пьет апфельшорле, теперь

пойдет окукливаться со своей эскимоской

и под простынкой разглядывать ее ложесна.

Интересно, какой же причудливой была она,

эта ассоциативная цепочка - от верблюдо-

к пингвинотворенью, или наоборот, Господи,

мудрая Твоя голова.

Знаешь, с кем я живу?

С големом. Даже не так - без я. Голем -

это и есть мы. Мы с тобой. Созданные моей -

чем? - волей? воображеньем? воем

той пустоты, которую порождает любое тепло

живое - звериное, нежное, ножевое...

Это иллюзия, - говорит, - мы не пара...

- Да, - говорю,- еще бы нам ею быть. Пара-

нормальное мы явленье. - Оставь под паром, -

она отворачивает лицо к небу, - своя у меня тропа.

- Черт, - шепчу, - черт, черт, черт,

что ж ты путаешь божий дар и зубные щетки

нашей dayly-live, воткнутые в один стакан!

- У меня своя, - говорит и поджимает губы.

Если б он был возможен, ее портрет:

как палимпсест, должно быть,

с нескончаемой чередой ее лиц,

просвечивающих одно сквозь другое,

и каждое - в точности то же самое,

в той точности, что доступна глазу

нашему. А природа чуть прищуривается, отходя

с пальцем у губ. Эти неуловимые - что? -

даже слова не сыщешь - вот уголки губ, кажется,

чуть пониже... Нет, там же. А лицо уже все другое,

имя другое, судьба, всё.

Или глаза:

будь ее воля и не живи она меж людьми -

белыми быть им, девственно белыми, как две колыбели

мира (левый, как говорила она, от отца, правый

от матери). Белый, в котором рождаются все цвета.

Рождаются и умирают. Будь твоя воля. А у тебя -

светали, как небо, чуть в дымке, голубовато-белесые,

пока не взошло еще солнце, не проступил еще мир

попугайный, не встрепенулся, не растрепал еще

перышек, застящих взгляд (как я любил эту искоса,

чуть исподлобья улыбку твою в сторону этой

природной цыганщины - шалей на шалых деревьях, тоски

с позолотцей, всей этой милой отрады, родной мишуры).

Да, светающие, как даль в тот короткий час,

когда тишь как свет сквозит отовсюду еще/уже,

когда мир еще чуть близорук и на ощупь свои черты

обретает, как женщина, от пробужденья на полпути