Сергей Соловьев - Аморт

Три машины дежурили: в первой - кормили-поили,

ширяли в другой, третья - рядом с беседкой стояла.

В беседку они шли умирать. А теперь в этом парке

песочницы, дети, на платанах развешены книги (к чему бы?

может, день Гутенберга? А в Ялте у моря платан,

на котором развешивали людей: белые - красных

развешивали, а потом приходили красные

и перевешивали). С тех пор,

как травку легализовали, наркоманы куда-то исчезли.

Круглосуточные аптеки, каждый может от "ломки" -

без рецепта бесплатно взять... этот, как его там? Так нет,

пустуют, редко кто, да и то - не за тем. Говорят, героин

разрешить собираются... Завтра Мария

повезет меня к "черной мадонне", это где-то в горах

высоко монастырь с чудотворной фигурой

богоматери; он сгорел, монастырь, все сгорело, осталась

она, с почерневшим лицом, в облаченьи -

как развороченный жар - от платка и до пят. Серпантин,

альп вершины уже вровень глазу, кукольный городок -

как к подолу припавший к восстановленному монастырю.

Полумрак, пафос вздувшейся выси, муравьиное шевеленье

вдаль и вширь по бескрайнему полу паломников. Мытарь

кружкой звенит, подходя. Я стою за колонной. Мария

мне шепчет в затылок: проси - все исполнится... Вышел.

Жилистая богомолка пьет святую, будто ест ее,

от стакана откусывая. Не о чем мне просить. Небочко,

подбирая юбки, проскальзывает между гор. Свет

помаргивает. Пора возвращаться.

Знаешь,

кажется, с каждой буквой нашей с тобой разлуки...

Да, Мария, до завтра, спасибо тебе, чудесный

день... Нашей с тобой излуки... Нашей с тобой, такая

щемь, щель, трещина неприкаянная ползет по городу

перед каждым шагом моим, за каждым углом, то

запекаясь ртом выгнутым, то расходясь в улыбке

тоненькой неживой, втягивающей, как нитку, песок

этих букв. Нашей с тобой... В этом городе, где живем,

живем, живем... как зарытые в землю - живьем.

В землю - я, ты наверно - в луну: пелена

на глазах такая. Жить, дышать одним воздухом, в тех же

переулках бродить, где и ты, и не видеть тебя, не быть.

Это, знаешь, как будто кисть руки, этой, пишущей, - все,

что осталась от нас двоих. Кисть, собранная в щепоть,

будто птица больная, клювом в землю, и по земле

ее ветер волочит, оставляя за ней эту запись

колких пляшущих букв. И пока это длится - я

жив, то есть ты, то есть эта рука. Что просить у нее?

Та мадонна в киоте - муляж. Богоматерь -

во тьме подземелья стоит. За семью. Но -

так странно: тебя задевало, что я не ревную

тебя. Но - к кому? А точнее - к чему? К обиходу?

Как небо к земле - не ревную. Пою,

то есть вою, губами кругля эту в небе дыру.

Будто камешек по воде - эти дырочки флейты

от небес до земли, сверху вниз ускользавшей тебя,

и бегущие пальцы - мои, им вослед - этим всплескам

твоим затихающим, стихшим.

...когда-то,

в самом маленьком детстве, в простоволосом

веснушчатом пригороде у меня тоже был пруд,

а посреди него - недосягаемый сказочный остров.

А потом, лет через двадцать, я вновь оказался

на том берегу, шагнул, раздвинув кусты, к воде -

и, прежде чем я увидел его, из-под ног лягушка

выпрыгнула и перелетев на этот недосягаемый

остров, шлепнулась, пучась и отдуваясь. Знаешь,

может быть, через тыщи лет, если нам сюда

суждено вернуться, наша прошлая жизнь и мы

в ней, так вот, вдруг, раздвигая кусты

памяти, передернется и ужмется

в этот куцый прыжок

крапчатой чудотворницы.

В шесть поезд, а сейчас пять. Вспять спать,

говорю, с тобой. Пядь в пядь, говорю, плыть

в плоть, вплоть, говорю, заговариваясь, заговаривая

мотыльковые эти, бьющиеся в стекло

по ту сторону неба... Осталось еще к стене подойти

мартовской, к черной в ней полынье,

руки в нее окунуть и вынуть, держа ребенка.

В шесть, говорю. Как в жесть

ее губ говорю. А сейчас - начало

только...