Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

Рассудил Епимахов как: перекантуется, откормится малость щён, а на выезде пристроим, если уж никак нельзя будет оставить, на заставу определим.

Так и сложилось бы все, не попади Сын на глаза Богданову. Мышковский – тот успел нырнуть за БМП. А Сын не привык на своей территории прятаться. Свою территорию надо охранять. И не то что на глаза попался, а под ноги. Неудачно получилось. Сын ведь не научился в званиях разбираться. Ему что рядовой, что лейтенант, что подполковник – все одинаково. И генерала бы он не сумел отличить от капитана.

Выскочил щён из-под БМП, охраняя вверенную боевую технику роты, тявкнул. Не со злобы, не по-настоящему. Не как на афганца, в запахах разбираться научился щенок, предупредительно тявкнул, мол, осторожно, меня здесь как бы на пост охранять поставили. И не убежал, не спрятался, а под ногами и остался стоять. Хвостом виляет, мол, жду приказаний! А Богданов с кем-то разговаривал, от неожиданности попятился и отдавил Сыну лапу.

Визгу было! Мышковский высунулся из-за брони, а выйти побоялся, шмыгнул обратно. Обиделся на Богданова Сын, затаил недоброе чувство. Уж очень больно наступили ему на лапу ботинком. И за что?

Богданов чертыхался, приказал выяснить, кто собаку в полк приволок. И Моргульцеву всыпал за то, что в зверинец парк боевой техники превращает. Приказано было очистить территорию от бездомных собак. В срочном порядке.

Моргульцев, в свою очередь, вызвал Епимахова, накричал и велел от Сына избавиться. Епимахов умолял хоть несколько деньков подождать, пока он с кем-нибудь не договориться, пока куда-нибудь не удастся Сына пристроить.

А через два дня Сына нашли в парке мертвым. Из пистолета застрелили щенка.

Не сговариваясь, они и говорить на эту тему не говорили, каждый отдельно переживал, молча, уединенно, и Епимахов и Мышковский поклялись выяснить, кто застрелил Сына. Все указывало на Богданова. Только как докажешь? А если и докажешь, что это изменит? Речь ведь не о человеке. Солдат или офицер погибнет, и то не всегда докопаешься до всех обстоятельств смерти, а тут – дворняга.

Часовой признался Мышковскому, что действительно приходил Богданов лично в парк, проверял, там все еще собака или нет. «А выстрел слышал?» Нет, ничего не слышал часовой, ничего больше не сказал. Подумаешь, щенка потеряли! Скажешь, что слышал, а Мышковский пойдет и застрелит подполковника. Вот тогда будет история! Всех затаскают, и особый отдел, и прокуратура…

Ничего не изменилось за полтора месяца в полку. Уезжал в отпуск, беспокоился Шарагин: а что если боевые? Воевал-воевал, и на тебе – пропустил операцию важную. Как же так, все поедут, без него?!

…не годится… обидно…

По большому счету, однако, ничего он не пропустил. Так, пару выездов.

…будто и не было отпуска… будто никуда не уезжал…

Епимахова разве что опалила война. Несколько раз под обстрел попадал он, у самого уха пули свистели, и ничего. Гордый ходил теперь лейтеха.

…точно с женщиной первый раз в жизни переспал…

Как и любого по-хорошему честолюбивого и тщеславного молодого офицера, Епимахова необходимо было какое-то время удерживать за воротник, чтобы он сам определил разницу между романтикой побед и настоящим боем; кто-то непременно должен был охлаждать пыл новичка, рвущегося под пули, дабы не постигла его участь многих новоиспеченных лейтенантиков, прибывших в Афган и не прослуживших и до первого отпуска. В данном случае, никто, по всей видимости, этим не занимался. Просто везло Епимахову.

– Мне нагадали, что от пули я заговорен, – заявил он возвратившемуся из отпуска другу.

– Это кто тебе такую ерунду сказал?

– Цыганка.

– Сплюнь. Вот так-то лучше. И по дереву постучи…

Втягивался новичок в военно-полевой быт. Учился убивать, хлестко ругаться матом, не удивляться смерти. Прибарахлился: поднакопил чеков, поторговался в дуканах, в военторге потратился, накупил по мелочи – и джинсы, и сувениры, и безделушки, – в общем, стандартный набор советского офицера в Афганистане.

Появился у него надежный друг – водяра, проверенное веками российское лекарство от многих бед и сомнений, от печали и тоски душевной. Епимахов утратил свою восторженность, сделался немножко циничным, на смену уверенности в спасительную роль Советской Армии в Афганистане пришло разочарование.

Чувства свои он никому не обнаруживал, только Шарагину приоткрывался, иногда, если, бывало, курили вдвоем на улице, особенно после водки, когда мысли и язык раскрепощались.