Ольга Аникина - С начала до конца [сборник]

Через несколько лет Клавдия попала под амнистию, как раз когда ликвидировали «тройки». Её выпустили, но деваться бывшей зэчке было некуда. И снова помог доктор: он наказал ехать в Киев, в одну православную общину, и Клавдия дала ему обет. Тут началась война. Клавдия с горем пополам добралась до Актюбинска, где и работала в очередной столовой. Потом переехала в другой город.

— Так всю войну и хоронилась то здесь, то там… — говорила баба Клава, совсем без тяжести в голосе, словно рассказывала чью-то чужую, вовсе не страшную историю. — Киев-то под немцами был, никак нельзя было обет исполнить. Только после войны довелось приехать в монастырь тот, о котором батюшка мой говорил, Царство ему Небесное. Но беда моя со мной и оставалась: все те долгие двенадцать лет я обиду свою забыть никак не могла. Во сне, бывало, их видела, и Петра моего, и докторшу эту, Елену… И разговаривала с ними с обоими, и винила их. Даже не столько мужа своего, сколько кралю евонную. Какой же нужно быть злыдней, думала я, чтобы меня толкнуть на страх такой. И перед глазами она у меня всё стояла, худая такая, глазастая.

Игуменья приняла новую трудницу. В монастыре хранились мощи святой инокини Елены. Первым испытанием для Клавдии было то, что у насельников монастыря имя Елена не сходило с уст. Но самое большое потрясение случилось с ней позже, когда трудницу Клавдию отправили помогать убирать келью одной схимонахине. Схимонахиня Феодора в тридцатые годы спасла из одного столичного храма чудотворную икону, и икона эта хранилась у неё в келье.

— Как увидела я тот образ, так и обмерла. То со мной случилось, чего я и не чаяла никак. Богородица-то наша с моей разлучницей одно лицо оказалась. И смотрела я на неё двадцать лет, и молилась. И прощения просила.

Аня ещё раз обернулась к иконе. Лик был невозмутим, Богородица смотрела будто бы с укором. Аня спросила старуху:

— А сейчас?

— Только в ней моё счастье теперь, только в ней одной, другой радости нет, — сказала баба Клава и улыбнулась. Улыбка на самом деле была счастливой. Потом старуха поглядела на Аню.

— Ты приходи ко мне, деточка. Теперь ты знаешь, куда — дом-то запомнила? — говорила баба Клава, уже стоя в сенцах. — Хоть образ этот писал обычный флоровский монах, но есть в нём сила, много силы есть. Приходи, я тебе снова Матерь Божью покажу.

Аня вдруг вспомнила, что не спросила бабу Клаву про очень важное.

— А что потом было с ними?.. Ну, с мужем вашим и с этой…

Бабка махнула рукой.

— Да померли они, обое. Ещё до войны. Сгорели. В избе своей. Не знала я того, двадцать лет им свечки за здравие ставила.

Аня шла домой мимо деревянных домов и кирпичных коттеджей, на земле вокруг лежал снег, но воздух был уже весенним: шла вторая неделя марта. В Посаде весна всегда наступает позже, чем в Москве. Может быть, это и правильно.

Стоял ноябрь, через два дня мне исполнялось одиннадцать лет, и, может быть, именно поэтому со мной, а не с кем-то другим по дороге из школы случилось чудо.

У входа в подъезд, возле маленького подвального вентиляционного окна, я нашла двух замёрзших птиц с оперением, невозможным для наших сибирских мест: одна птица была жёлтой, а другая — оранжевой.

В Новосибирске ноябрь — это настоящий зимний месяц, когда температура воздуха может опускаться ниже пятнадцати градусов. Уже в октябре земля глубоко промерзает, замирает река, а на деревьях не остаётся ни одного жёлтого листа. Небо и земля блёк нут, становятся чёрно-белыми, и любое цветное пятно на снегу светится ярче и праздничнее, будь то шапка, сумка или китайские ватные сапоги, обшитые дешёвой плащевой тканью. Птицы, сидящие на льду, прижавшись друг к другу, с глазами, закрытыми от холода, нахохленные, с судорожно вжатыми в заледенелый пух шеями, были похожи на два рваных цветных теннисных мяча. Они, кажется, даже уже не дышали, так мне почудилось, когда я, присев возле подвального окошка, сдёрнула с рук варежки, и почти бессознательно, с настоящим священным трепетом, потянулась к ним.

Они легко дались в руки — ещё одно волшебство, в которое дома никто так и не смог поверить. Птицы дрожали, их острые коготки царапали мои ладони, но вырваться они не могли и не пытались. Мне стало страшно их держать, меня тоже затрясло от волнения, но разжать пальцы было немыслимо. Вот в таком виде нас и увидела стоящая на пороге мама — меня с ошалевшими глазами и двух разноцветных канареек с раскрытыми клювами, торчащими из моих кулаков.