Луиджи Малерба - Греческий огонь

А наяву их любовные свидания происходили в глубочайшей тайне, по ночам, когда во Дворце гасили почти все огни и в полутьме коридоров можно было увидеть то силуэт проскользнувшей украдкой дамы с опущенной на лицо вуалью, то храбреца-кавалера, любителя галантных похождений, то участника сложных придворных интриг. Какой-то отличавшийся любезными манерами евнух передавал Константину записку и вел его по длинным и запутанным коридорам Дворца в указанные императрицей комнаты — всякий раз другие, чтобы легче было скрывать их тайну.

Император Никифор Фока проводил свое время либо с командирами пограничных легионов, которые докладывали ему о битвах со скифами и болгарами, либо с членами дипломатических миссий, одна за другой прибывавших в столицу с требованием оплаты золотом корыстного союзничества их правителей. Пограничных областей было так много, что сам Никифор сбивался со счета и иногда, ослабев от ночных молитв и постов, даже засыпал во время какого-нибудь военного совета, так что ему было не до любовных интрижек Феофано. А может, он сознательно старался ничего не слышать и не видеть. Между тем по Дворцу поползли слухи. Солдаты смотрели на юного Константина с любопытством и завистью, но никто не осмеливался его расспрашивать.

По мере того как свидания Константина и Феофано становились чаще, физическая близость толкала их на такие крайности, что юноша скатился в пропасть полной любовной зависимости и окончательно стал пленником своей страсти — чем больше он старался ее удовлетворить, тем безрассуднее она становилась. Порочность Феофано не знала границ, и бедный Константин, послушно выполняя ее требования, пускался на самые рискованные приемы и на такие ласки, что Феофано кричала от наслаждения и боли. Охваченный похотью, Константин отвечал на крики любовницы все новыми изощренными жестокостями, которых она сама от него требовала, и, когда они поднимались с ложа, где разворачивалось это буйное действо, он с гордостью смотрел на запятнанные кровью шелковые простыни. Потом, лежа в своей солдатской койке, он терзался мыслью, что, наверное, не заслуживает столь возвышенных и странных наслаждений, и его охватывало желание принести какую-нибудь жертву или совершить подвиг, который мог бы уравновесить слишком щедрые дары судьбы. Если бы император узнал о связи с Феофано и вынес ему свой приговор, Константин с легкой душой принял бы любую кару.

Феофано продолжала пылать бешеной страстью к Константину, требуя от него взамен лишь такой же страсти, хотя чего бы она от него ни потребовала, говорил Константин, он выполнит все, даже в огонь бросится.

— Зачем же тебе бросаться в огонь? — отвечала Феофано. — Ты нужен мне живой, а не испепеленный.

Но пришел день, а вернее, ночь, когда Феофано все же поручила ему одно дело, и это наполнило душу Константина радостью и страхом. Поручение было поистине странным и опасным, правда, не опасность заботила Константина, а мысль, что если он не справится с заданием, то уронит себя в глазах императрицы. Разве не странно, думал он, велеть ему выкрасть пергамент с формулой греческого огня, тайной которого владеют только два человека — сам император и императрица.

Решимость Константина нисколько не поколебало требование Феофано войти обманным путем в оружейную мастерскую и убить мастера Леонтия Мануила. Во-первых, Леонтий Мануил, как, впрочем, и все его подмастерья, и так уже был приговорен к смертной казни, которую заменили работой в мастерской. Во-вторых, приказ исходил от императрицы, имевшей право распоряжаться жизнью своих подданных. И, в-третьих, он — солдат и как солдат всегда должен быть готов убивать, хотя до этого дня ему еще не довелось лишить жизни ни одного человека. Когда же волнение, вызванное столь неожиданным приказанием Феофано, улеглось, его сменило такое возбуждение, что Константин испугался, как бы из-за этого все не сорвалось, и подумал, что, наверное, он слишком слаб и неумел, чтобы идти на убийство, ему самому даже показалось странным, как мог он так легко, чуть ли не с радостью согласиться на такое преступление. В Константине вдруг заговорила совесть, и совесть эта восставала против шага, на который он уже решился не столько из преданности, сколько из любви. Но он заставил свою совесть умолкнуть.

Евнух, устраивавший его встречи с Феофано, со всеми подробностями изложил ему план действий и под конец вручил императорскую печать: Константин должен был показать ее мастеру оружейных дел, чтобы тот открыл ему люк, через который в мастерскую передавались необходимые материалы. Этот хорошо продуманный и тщательно разработанный план обязательно должен был увенчаться успехом. Константин не обнаружил перед евнухом признаков слабости и так сумел подавить в себе волнение, что сам уверился, будто обладает хладнокровием, необходимым для такого дела.