Андрей Столяров - Личная терапия

– Не надо, – говорю я. – Все-все, отпустите…

Мурьян в это время нелепо подпрыгивает за спинами Барашкина и Пеленкова, бурно размахивает руками и выкрикивает какие-то оскорбления. Я слышу: Дурак!.. Психопат!.. Мерзавец!.. – Он даже подхватывает в остервенении что-то с пола и изо всех сил бросает в мою сторону. Брошенное, впрочем, не долетает. Это – скомканная бумага, скорее всего – тот самый злосчастный ксерокс.

Меня это уже совершенно не трогает. Сбоку появляется Нонна и говорит:

– Пойдем отсюда!

– У меня где-то тут портфель, – отвечаю я.

Гриша Балей всовывает в растопыренную ладонь мой «дипломат». Нонна берет меня под руку и выводит на улицу. К счастью, навстречу нам не попадается ни одного человека. Я весь дрожу и, вероятно, вид у меня дикий и несообразный. Я только теперь понимаю, что все это могло кончится гораздо хуже. Я мог бы так расшибить Мурьяна, что пришлось бы вызывать «скорую помощь».

И что бы я тогда стал делать?

Хорошо еще, Нонна не говорит ни слова. Она лишь выволакивает меня из дверей института и метров сто, как буксир, тащит по набережной.

Только за поворотом ее вдруг прорывает:

– Ну, почему, почему, почему?.. Из-за какого-то дрянного, самовлюбленного, завистливого ничтожества!..

В голосе ее – пугающее отчаяние.

Я молчу. Мне кажется, что говорить сейчас что-либо абсолютно бессмысленно.

Нонна, впрочем, и не ждет ответа.

Мы больше не произносим ни слова.

Она провожает меня до Невского, и там мы с ней расстаемся – даже не попрощавшись.

Ночью на меня нападает бессонница. Я ложусь, как обычно, в половине двенадцатого, поворачиваюсь на правый бок, укутываюсь одеялом и кладу чуть согнутую левую руку на правую. Эта моя любимая поза. Я нашел ее, наверное, уже лет двадцать назад, чисто интуитивно и с тех пор привык так, как, вероятно, наркоманы привыкают к наркотику. Ни в каком ином положении я заснуть уже не могу. Затем я представляю себе дождь в лесу. Лес дремучий, но не густой, с широкими травяными прогалинами. Их наполняет равномерный шорох дождя. Мокнут осины, чуть вздрагивая зубчатыми светлыми листьями, мокнут громадные ели, роняя капли воды на коричневатый хвойный настил. Смеркается, очень зябко. Я выхожу к озеру, на берегу которого расположена небольшая избушка. Открывается дверь, подступает к глазам непроницаемая темнота помещения. Я нащупываю спички на полочке и негнущимися, застывшими пальцами чиркаю по коробку. Затем в мечущихся от свечи тенях перехожу в комнату. Там очень холодно – тем мокрым отупляющим холодом, который накопился внутри за несколько месяцев. Одежда на мне отсырела. Все тело пронизывает неприятный озноб. Однако я знаю, что ждать уже осталось недолго. Я открываю заслонку, прорезанную снизу отверстиями, и подношу пламя свечи к древесным чешуйкам коры. Огонь обволакивает их снизу и начинает медленно, но упорно протискиваться в глубь печки. Вот он охватывает лучины, собранные в шатер, затем – тоненькие полешки, из которых выступает смола, а затем, набрав силу и расширившись до кирпичной кладки, разом прошибает всю тяжесть придавливающих его дров. Раздается потрескивание. Красные уютные отблески пляшут по стенам. Затем я точно также разжигаю плиту, находящуюся от печки слева и, зачерпнув воду из бака, ставлю на нее пузатый жестяной чайник.

Этого мне обычно хватает. Как правило, я засыпаю, не доходя до «стадии закипания». Однако сегодня у меня что-то не получается. Мерный шорох дождя все время оттесняется вытянутым лицом Мурьяна. Снова и снова прокручивается в сознании эта безобразная сцена. Я не могу от нее отвлечься. Как в сумасшедшем калейдоскопе, мелькают – фигуры, углы, стены, физиономии. Причем здесь не только то, что в действительности произошло, но и то, что, по моему мнению, может произойти в ближайшие дни. Я с маниакальным упорством представляю себе, как буквально завтра же по воле случая встречу в институте Мурьяна, и как со сдержанным благородством во всеуслышание объявлю его подлецом, и как Мурьян, не найдя аргументов, начнет что-то жалобно лепетать, и как он замолчит, и как, раздавленный общим презрением, скроется в каких-нибудь закоулках. Или я представляю себе, как опять же завтра – разумеется, ни на день позже – возмущенный Ромлеев вызовет в свой кабинет Выдру и торжественно объявит ей, что терпение его истощилось. Это не первая подлость, которую вы, Тамара Борисовна, совершаете. Очень жаль, но нам с вами придется расстаться… Причем я, разумеется, понимаю, что никакой связки с реальностью этот калейдоскоп не имеет. В действительности все будет совершенно иначе. И тем не менее, прекратить его бешеное вращение не могу. Это – взрыв подсознания, вписывание чрезвычайных событий в обыденность. Я таким образом перевариваю отрицательные эмоции.