Андрей Столяров - Личная терапия

Хуже всего, что Мурьян не один. Рядом с ним – Егор Пеленков, и вид у него такой, как будто он только и ищет повод, чтобы исчезнуть. Далее имеет место Гриша Балей – тоже странно, поскольку Гриша Балей, как известно, Мурьяна не переносит. Оба они рассматривают какие-то трепещущие листочки. А между Егором и Гришей, похожим в эту минуту на вспугнутого попугая, тоже размахивая листочком, который порхает, как бабочка, непрерывно хватая то одного, то другого за локоть и тем самым не позволяя уйти, подпрыгивает от возбуждения Сашка Барашкин.

Саша Барашкин – это вообще отдельная песня. Ему уже прилично за шестьдесят, но в институте его только так и зовут – Сашка Барашкин. Называть более уважительно – язык ни у кого не поворачивается. Да и как еще называть человека, который, точно репей, цепляется ко всякому делу. Сашка Барашкин у нас – неутомимый общественник. Нет в институте такой комиссии, членом которой бы он не являлся. Он и председатель жилищного комитета, хотя распределять этому реликтовому органу уже давно нечего, и член контрольно-ревизионной комиссии, о существовании которой никто, по-моему, даже не подозревает (комиссия, тем не менее, проводит регулярные заседания), и непременный участник всяческих юбилейных торжеств: никто лучше Барашкина не представляет, когда и на кого из сотрудников института накатывается круглая дата. Он ведет какую-то очень бурную профсоюзную деятельность и по крайней мере два раза в год участвует в соответствующих городских конференциях; оглашает потом подробный отчет на собраниях – выступление, в результате которого зал пустеет наполовину. Ну а если уж намечается встреча, скажем, с представителями администрации города или встреча с сотрудником какого-либо зарубежного объединения социологов – такие встречи в институте иногда происходят – то Барашкин является минут за сорок до начала мероприятия и затем сидит с видом человека. который все это и организовывал. Ни у кого духа не хватает сказать, что его сюда вовсе не приглашали. Причем после каждой встречи Барашкин непременно обзванивает всех ее участников, с каждым вдумчиво обсуждает как именно это совещание протекало, обстоятельно излагает свою точку зрения на данный вопрос, а потом дня через три обзванивает опять и подробно рассказывает какое у кого образовалось мнение. После чего одна половина участников встречи, разумеется, начинает косо поглядывать на другую.

Вот уж с кем мне общаться сейчас совершенно не хочется. Поэтому я негромко произношу общее «Здравствуйте!», неопределенно киваю, всем вместе и никому по отдельности, и, сделав озабоченное лицо, пытаюсь проскользнуть к лестнице. Я очень рассчитываю, что этим все обойдется.

Однако не таков Сашка Барашкин, чтобы упустить ситуацию, которую можно будет потом обсуждать как минимум две недели. Я опомнится не успеваю, как он материализуется передо мной, загораживает проход и очень вежливо, но решительно цепляет меня за локоть. Вырваться из его объятий немыслимо: я уже развернут, подведен к остальным, предъявлен как экспонат, который нужно продемонстрировать. Я, оказывается, уже включен в разговор, и у меня, оказывается, уже что-то спрошено. Вопроса я, впрочем, абсолютно не понимаю. Потому что именно в этот момент Мурьян тоже поворачивается ко мне и приветливо улыбается:

– Здравствуйте, Валентин Андреевич!..

При этом он как ни в чем ни бывало протягивает мне руку. Я не замечаю ее и упорно взираю на Сашку Барашкина, пытаясь все же сообразить, о чем речь.

– Что-нибудь случилось, Валентин Андреевич? – с нарочитым недоумением спрашивает Мурьян.

Голос у него просто необычайно приветливый, лицо – тоже приветливое, подсвеченное неподдельным радушием, и вообще весь он такой – до приторности приветливый, вежливый, воспитанный, благожелательный человек, который искренне не понимает, почему вдруг с ним так обращаются. Он продолжает держать на весу руку, и моя грубость, внешне совершенно необоснованная, становится вопиющей.

Мне, конечно, следует просто повернуться и молча уйти. Просто уйти, исчезнуть – не вступая с Мурьяном ни в какие споры и объяснения. Умом я это отчетливо понимаю. И вместе с тем почему-то не поворачиваюсь и не ухожу, а скрипучим, как будто не смазанным, голосом отвечаю, что мне не нравится статья Выдры, которую я только что прочитал. Некрасивая, непорядочная статья. Это если еще выражаться предельно мягко. Не следовало бы Выдре писать подобные вещи. Ни ее, ни кого другого это не украшает. Вот в таком духе примерно я отвечаю. И в тот же самый момент, когда я это сквозь спазму в горле произношу, я вдруг замечаю, что Пеленков и Гриша Балей держат в руках копии именно этой статьи. Я различаю даже полоску краски по краю, оставленную при ксерокопировании. Так вот, оказывается, какие листочки они рассматривали!