Андрей Столяров - Личная терапия

Надо признаться, что с помещениями в институте нам повезло. У нас – две небольшие комнатки в самой отдаленной части левого крыла здания. Комнатки действительно крохотные: четыре метра и шесть метров; из мебели сюда удалось втиснуть лишь стол, книжный шкаф, полочки, по одному стулу на каждого. К тому же расположены они анфиладой, попасть во вторую комнату можно лишь пройдя через первую. Дверной проем между ними съедает значительную часть стены; если кто-то заглядывает, то усадить его уже некуда. И тем не менее мы своим устройством довольны. Не так просто было выкроить для служебных нужд даже эти чуланчики. Дефицит площадей в институт давно уже превратился в одну из самых острых проблем. Здание это было построено еще в позапрошлом веке и, разумеется, совершенно не соответствует своему сегодняшнему назначению. Никто ведь не предполагал, что здесь будет расположено учреждение. В результате основные отделы размещены в колоссальных залах – то ли в бывших гостиных, то ли в помещениях для банкетов, по десять, двенадцать, даже пятнадцать сотрудников в одном помещении, а чтобы создать в них некое подобие уединенности (иначе работать было бы уже совсем невозможно), эти залы разделены невысокими, в человеческий рост, плиточными перегородками. Типичный «крысятник», где все чувствуется и слышится. Более-менее, приличные комнаты есть только в пределах третьего этажа: здесь раньше, по-видимому, жила прислуга, и потому третий этаж находится в несколько привилегированном положении. Многие мечтают сюда перебраться, и можно представить, какой натиск пришлось отразить Ромлееву, когда он передал эти чуланчики нам. Некоторый холодок в отношениях чувствуется до сих пор. Никого ведь не привело в восторг то, что площадь заняли люди, еще только-только возникшие на горизонте. Кстати, мы из-за этих комнаток в свое время тоже чуть не поссорились. Авенир, например, полагал, что нам ни в коем случае не следует официально входить в штат института. Это ограничит исследовательскую свободу. А если уж наша работа данному учреждению интересна, ее всегда можно выполнять на договорных началах. Я, между прочим, его в этом поддерживал. Мне тогда тоже было несколько страшновато становиться обыкновенном служащим. Я уже настолько привык сам распоряжаться своим временем, сам его планировать, распределять, сам перед собой отчитываться в достигнутых результатах, что у меня даже в воображении не укладывалось – как это я буду приходить куда-то к определенному часу, высиживать там, независимо от желания, до пяти или, может быть, до шести часов, участвовать в совещаниях, которые мне абсолютно не интересны, выслушивать начальственные указания, и так далее, и тому подобное. Я от этого уже совершенно отвык. И только когда Никита, торжественно подняв руку, поклялся, что расписание у нас по-прежнему будет свободное, что приходить в институт и уходить из него, мы сможем, когда захотим, и что контролировать наши приходы-уходы никто не будет, я скрепя сердце согласился на предложенный статус. Ничего особенного, впрочем, не произошло. Никита свое обещание выполнил. Навязывать мне какое-то рабочее расписание никто не пытался, и, если говорить уже совсем откровенно, я поначалу даже не чувствовал, что числюсь теперь где-то в штате. Бывали периоды, когда я неделями там не показывался; приезжал исключительно на рабочие совещания, обойтись без которых было нельзя. Ну, это не чаще одного раза в месяц. И лучше уж, разумеется, в институте, чем в каком-нибудь случайном кафе. По крайней мере настраивает на деловое общение. Свобода ведь – понятие чисто психологическое. Во всяком случае хорошо, что мы эти комнаты получили. Теперь всегда есть, куда уехать из дома.

Примерно также, видимо, рассуждают и Авенир с Никитой. Я застаю их обоих на рабочих местах. Причем, вероятно, между ними только что произошло какое-то бурное объяснение: Никита, обычно улыбчивый, сейчас насупился и барабанит пальцами по столу. У него даже пиджак на спине взгорбился. А перед тяжело дышащим Авениром высыпана на листе бумаги целая горка деталей: пружинки, колпачки, мятые перекрученные стержни. Сейчас он доламывает очередную ручку – выгибая ее туда и сюда, будто резиновую.

Мое появление несколько сглаживает ситуацию. Никита оживляется и говорит, что у него есть конкретное предложение. Излагаю по пунктам, говорит он. Пункт первый: самое существенное для нас – это, разумеется, обвинение в создании «зомбирующих методик». Все прочее – ерунда. Даже наше невольное и, надо признать, дурацкое заимствование у Олонека. Тут как раз ничего страшного нет. Ничего-ничего, доклад ведь еще официально не опубликован. Ну и надо перед печатью изменить некоторые формулировки. Между нами – не так уж трудно изложить то же самое абсолютно другими словами. Так чтобы уже ни один хрен не возник. Ну и все. Этот эпизод уйдет в прошлое. А вот причастность к зомбированию – это уже серьезно. Конечно, сейчас – не прежние советские времена, когда подобное обвинение, появись оно в прессе, означало бы немедленные оргвыводы. Как минимум – прикрытие всей работы. А, может быть, что-нибудь и похуже – учитывая некоторые специфические аспекты. Сейчас, к счастью, такой опасности нет. И все-таки зомбирование – очень неприятный ярлык. В определенных кругах он вызывает резко отрицательное отношение. Никто не хочет быть причастным к тому, что может породить целую бурю общественного негодования. А поскольку наши финансовые контакты развиваются сейчас именно с такими кругами, то это может вызвать определенный стопор в реализации некоторых договоренностей. Короче говоря, денег не будет, сообщает Никита. Он обводит нас взглядом, чтобы эта мысль как можно глубже проникла в сознание, а потом уже более жизнерадостно добавляет, что, по его мнению, которое в данном случае, разумеется, не бесспорно, непреодолимых препятствий здесь все-таки не существует. Неприятная, разумеется, ситуация, но разрегулировать ее нам, вероятно, по силам. Он, Никита, берет этот вопрос на себя. Правда, отсюда следует пункт второй. Мы по этому поводу никаких внешних действий не предпринимаем. Вообще никаких. Полностью игнорируем. Не пытаемся ни объясняться ни с кем, ни, тем более, перед кем-то оправдываться. Да и какие тут могут быть объяснения? Выдра просто заявит, что такова ее точка зрения. И она имеет законное право ее изложить. Мы ведь живем в свободной стране. Цензура у нас, слава богу, отменена. Можно, конечно, на это ответить, что отменена цензура, но никто не отменял совесть. Разве что Выдра сама отменила ее для себя. Однако, по-моему, это совершенно бессмысленно. Дело ведь тут не в Выдре, она лишь талдычит то, что ей подсказывает Мурьян. Объясняться же с самим Мурьяном вдвойне бессмысленно. Мурьян приветливо нам улыбнется и объяснит, что здесь имелось в виду совсем не это. Вон, видите, запятая не там стоит. Значит смысл высказывания совершенно иной.