Моника Талмер - Мириал. В моём мире я буду Богом

Я пешком дошёл до парка, в котором провёл так много дней и даже одну ночь, размышляя, постигая, страдая и учась терпению и мужеству. Я сел на свою скамейку и закрыл глаза, понимая, что идти отсюда мне просто некуда. Все пути отрезаны, все дороги закрыты, и всё, что имело хоть какое-то значение ещё вчера, сегодня окончательно утратило всякий смысл. Здесь мне больше не было места.

«Мириал, -прошептал я.-Пожалуйста, Мириал. Джек, слышите меня, я так больше не могу. Я вас умоляю, Джек! Мириал!!! Я сделаю всё, что вы попросите! Мириал! Мириал!!!»

Я так и не понял толком, говорил ли Рекс со мной как со знакомым или как с парнем, которого видел впервые. Да какое это имело значение, в конце концов?

Выйдя из лифта, я уже знал, что Керта мне не миновать. Он выскочил из-за угла и замер в почтительной позе, прижав к груди руку, в которой держал засохшую фиалку.

Я остановился и сложил руки на груди.

— Это тебе, Гэл, -Керт протянул мне дохлый цветок.-Можно, я буду твоим первым поклонником?

Я не шелохнулся. Керт обиженно покрутил в руках фиалку и, вздохнув, засунул её себе в нагрудный карман.

— Я так старался, -грустно сказал он.-Вытоптал половину клумбы…

— Тебе чего?-Спросил я.-Новый диалог?

— А можно?-Встрепенулся он.-Давай. Что ты можешь мне предложить?

— Я могу послать тебя ко всем чертям.

— А как же наша вежливость?-Промямлил он.

— Договор утратил свою силу.

— А Элли? Или Гэлу Бэстону на неё начхать?

— У меня нет выбора. И ты мне его уже не предоставишь.

— Ну почему же? Я вполне могу сорвать съёмки.

— Да ну? Слушай, Керт, ты можешь трепать нервы своему Алексу, а мне вы вдвоём уже надоели до смерти!-Взорвался я.

— Здорово тебя пробрала Элли, Гэл?-Подмигнув, хитро спросил Керт.-Так кто кого? Наверное, ты поэтому такой нервный и злой.

Элли! Господи, неужели получится так, что я её предал?! Неужели уже бесконечно поздно, поздно даже объясниться и попросить прощения?

— Не советую её тревожить, -сказал Керт.-Ей не до тебя.

— По крайней мере, Керт, ей и не до Алекса, -сказал я.

— Это ещё как сказать… Ну ладно, чего это я в конце концов перед тобой распинаюсь? Иди, покоряй сердца, Гэл Бэстон, и запомни, что я сказал это без тени иронии.

Керт вежливо склонил голову и хитро посмотрел на меня своими пустыми глазами. Из его нагрудного кармана торчала засохшая фиалка — первый подарок, который был преподнесён будущему королю экрана Гэлу Бэстону.

Дверь в её квартиру оказалась не заперта. Я толкнул её и вошёл. Элли сидела на балконе и смотрела на парк, раскинувшийся внизу. Она почувствовала, что я вошёл, но не повернула головы. Я подошёл к ней ближе и остановился за самой её спиной.

— Как долго ещё мы будем ломать комедию, Элли?-Спросил я.-Кто первым прекратит?

— Тот, кто первый начал, -ответила она.

— Первой начала ты, -серьёзно сказал я.

— Тогда я первой и прекращу, -ответила Элли и повернулась ко мне.

У неё на коленях лежал листок бумаги.

— Написала что-нибудь?-Спросил я.

— Что-то не пишется, -ответила она.

Я совершенно безнадёжно искал хоть что-нибудь в её глазах. Она по-прежнему смотрела на меня с холодным интересом.

— Я получил роль, -сказал я, но мои слова не прозвучали. Я сказал их для Герберта Бронкса, чтобы хоть как-то его утешить.

— Поздравляю, -пожала плечами Элли.-Ты станешь знаменит, и весь мир скажется у твоих ног.

— Но я не хочу целого мира, Элли. Я хочу любить тебя.

— Так всегда, -грустно улыбнулась Элли, -мечтаешь о любви, а взамен получаешь всё человечество.

Это был финал. Моя любовь больше не оставила мне ни одного шанса, и я должен был с ней проститься навеки. Я признал своё поражение перед Кертом, и мне стало совершенно наплевать, будет ли эта его история последней. Даже если Керт будет крутиться у меня под носом целую жизнь, мне будет уже всё равно.

С утра и до утра я слушал противную ноющую боль. Иногда в минуты просветления мне казалось, что она меня возвышала, но слёзы, которые наворачивались на глаза, быстро смывали эту иллюзию. Если бы я был поэтом, мои чувства нашли бы хоть какой-то выход, но мне это было не дано. Я уже даже начинал понимать Элли. Если для того, чтобы писать, раньше ей приходилось испытывать нечто подобное, то грех её винить за то, что она больше не смогла это выносить.

Время шло и терзало меня так, как умеет терзать только время. Это не было смятением, не было отчаянием или болью. Боль отошла, и сменилась великой вселенской грустью, даже тоской. Слишком много дней в моей жизни казались мне последними, но таковыми не оказывались, и жизнь шла дальше, и каждый новый день вновь казался мне последним. Эта бесконечная вереница последних дней (а мне казалось, что день, в который уже не будет Элли, и в самом деле будет последним, потому что я не представлял, чем я тогда буду жить) невероятно меня утомила, и мои чувства притупились и стали как-то глубже и основательней. Они уже не были моими чувствами — они стали мной, Гэлом Бэстоном.