Сергей Шикера - Египетское метро

«Кажется, Франция... нет... да, Франция... Ла-Манш, что ли... доллары... пойдет вниз...»

Маша метнулась к буфету, взяла с него конверт и, вернувшись к кровати, показала отцу.

«Папа, Павлик! Больше месяца ничего! Слышишь?»

Игорь Сергеевич долго смотрел на конверт, потом перевел взгляд на дочь, прикрыл глаза.

«Павлик!» – повторила Маша.

«Все хорошо, – проговорил Игорь Сергеевич. – Был в запое... всё... вышел... пришлет...» – и он умолк.

Маша кивнула, вернулась к буфету и положила на него конверт.

«Спасибо вам, – сказала она, обернувшись к Фоме. – Извините, что побеспокоила».

«Ничего. Я еще не ложился. Спокойной ночи».

И Фома направился к двери.

«У вас есть доллары?» – спросила Маша.

«Да, немного».

«Лучше обменяйте завтра. Он иногда в этом состоянии угадывает. Спокойной ночи».

Когда Фома был уже у двери, Маша его окликнула и быстро подошла.

«Послушайте, – сказала она, – если вдруг это случится с ним, когда меня не будет, вы могли бы помочь? Оно, конечно, и само проходит, но хорошо бы, если б все-таки кто-то был рядом».

«Хорошо, – ответил Фома, – если я что-то замечу...»

«Перед этим им обычно овладевает беспокойство, тревога, и он зовет меня или стучит».

«А что он говорил насчет Франции?» – спросил Фома.

«Понятия не имею. Узнаем. Спокойной ночи».

На третий день после этого ударила настоящая летняя жара, еще через день доллар пополз вниз, а через неделю в проливе Ла-Манш у берегов Франции затонул пассажирский паром.

***

Сыч нашелся, но тут же и потерялся. Соседи видели (Вера была в магазине), как он вбежал к себе и через минут десять пулей вылетел обратно с сумкой через плечо. Вечером Фоме позвонила рыдающая пьяная Вера и сообщила, что исчезли некоторые вещи Сыча и его загранпаспорт. Она предполагает, что Сыч собрался в Египет.

IX

Разбудил глухой стук. Тягин сел. Ну вот, опять к вечеру зачем-то выспался. Он поднял упавшую на пол рукопись, нашёл страницу, на которой его сморило, заложил валявшейся тут же на полу визиткой Филиппа и бросил рукопись на стол. Чувствовал он себя одуревшим, зато полным сил; куда их в таком состоянии и в это время девать – непонятно.

После того как Тверязов из глупого, по мнению Тягина, самодурства не дал высказаться о прочитанном, он резко остыл к роману и вот только сегодня, две недели спустя, одолеваемый отчаянной скукой, снова взял его в руки. Кстати, да – две недели прошло! А со дня приезда и того больше. Так хорошо и бодро всё начиналось, и вот пожалуйста: третья неделя, как он здесь, и всё по-прежнему. Нет, куда там по-прежнему – хуже. Мало того, что реже стали ходить покупатели, так еще каждый следующий был как будто поплоше предыдущего. Позапозавчера явился крепко выпивший и легко, не по сезону одетый – в рубашке навыпуск под распахнутой курткой – молодой человек из приезжих, который всё хотел посидеть, поговорить, а сегодня пришла полуживая старуха, поддерживаемая под локоть болтливой и кокетливой внучкой. Следующим, через неделю, глядишь, внесут какого-нибудь расслабленного.

– Сам не понимаю, – озабоченно говорил Филипп, почесывая в затылке и нетерпеливо топчась на месте (он постоянно куда-то спешил). – Какая-то она у вас заколдованная, что ли. И место лучше не бывает, и состояние хорошее, и цена… Как-то вы попали неудачно. Потерпите еще немного. Чтобы не получилось по закону подлости: уедете, и тут же придется возвращаться. А сейчас знаете как – могут и не впустить следующий раз. Вы, наверное, слишком этого хотите – вот что я вам скажу. Надо расслабиться и не думать, тогда всё само собой получится. Поверьте моему опыту.

А еще Тягин начал полнеть, несмотря на все свои утренние пробежки и упражнения с гантелями.

Посидев, опять было взял рукопись, подержал её в руках и бросил в угол дивана. Странно. Как будто что-то не пускало добить её в один присест. Вяло, от нечего делать он стал об этом думать. Ну, во первых, в последние годы он совсем потерял интерес к художественной литературе и даже как будто разучился ее читать. Во-вторых, как уже было сказано, мешало ему самому неприятное мстительное раздражение, вызванное требованием Тверязова прочесть обязательно до конца, то есть, иными словами, довольно бесцеремонным поторапливанием. Отчасти мешало и опасение, что дальше пойдет хуже. Всё перечисленное, впрочем, лежало на поверхности. Но были и еще какие-то неясные дышащие под спудом мысли, копаться в которых совсем не хотелось. Проще было крикнуть Тверязову в лицо: хочешь что-то сказать – говори, а романы мне нечего подсовывать! И Тягина словно обдало жарким ветром вины, обиды, негодования, чего-то еще… Нет, надо пройтись. Он резко поднялся и стал одеваться.