Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

Карл-Йозеф Цумбруннен лежал в водах Речки, немного ниже того места, где в нее впадает Поток. Его много часов волокло по течению, два-три раза ударило о прибрежные скальные выступы, нещадно покрутило в центрифугах нескольких водоворотов, потерло твердым песком на мелководье, однажды хорошенько потеребило на перекате в самой узкой горловине, но потом снова сорвало с места и — хоть протянутые с обоих берегов ветки и пытались тысячу раз его поймать если не за разбухший свитер, то за полу куртки — все-таки вынесло в Речку. И только там уже он налетел на известняковый гребень посреди русла, где его вольное плавание ногами вперед было окончательно остановлено: ноги Цумбруннена по колени застряли в подводных расселинах, а верхняя половина тела очутилась над волнами, намертво перекинутая поперек гребня. И только свесившуюся вниз полупогруженную голову беспрестанно подбрасывало течением, словно Речка решила вымыть из нее эту вот остекленелость и эту вот беспамятную попытку улыбки. Потому что Карлу-Йозефу повезло: лицо ему почти нигде нисколечко не побило, и любой мог бы его узнать. Но ему это было в общем-то все равно.

Удивительное дело мертвец. В основном они попадаются нам значительно реже, чем все другие люди. Мы привыкли к тому, что людское тело подвластно своей индивидуальной пластике. Оно передвигается в пространстве, жестикулирует, защищает себя от столкновений, придерживается собственных, очерченных сознанием координат. Мы привыкли к тому, что это неделимая целостность, говорящая и смеющаяся, апеллирующая к себе подобным, отвечающая на взгляды, рассматривающая саму себя в зеркалах. Эта подвижная физическая оболочка настолько для нас важна, что затеняет собой все иные понятия и значения — да, мы прежде всего телесны, и потому любое отклонение от норм нашей телесности выбивает из-под нас все основания во взаимоотношениях с остальным миром. Мертвое человеческое тело — самое абсолютное из упомянутых отклонений. Оно не может передвигаться и говорить, оно пассивно и равнодушно ко всему, не способно к раздражению. Оно неестественно (как кажется нам), ведь ведет оно себя не так, как положено вести себя человеческому телу. Проще всего назвать это сном, но как тогда быть с пробуждением? Ладно, назовем это сном, но вечным. Хотя при этом метафора, призванная успокаивать уподоблением нормальному, оборачивается еще более ужасной стороной: нет ведь ничего более нечеловеческого, ничего нет ужаснее вечности. Поэтому не стоит смерть уподоблять сну. Разве что наоборот. Впрочем, весь этот ужас возрастает в тысячи раз, когда мы смотрим на мертвое тело, которое только что знали живым, которое еще совсем недавно, никчемно короткий миг назад, вело себя как все нормальные тела. Как такое возможно и почему? Наше изумление не знает пределов — надо же: мертвец! Но самое удивительное во всем этом то, что все мы, нет, лучше сказать — каждый из нас однажды и сам отчебучит подобную штуку и станет мертвецом.

Карл-Йозеф Цумбруннен любил купания в зеленоватой горной воде. И вообще — как и все мои герои, он любил воду. Так что, может, оставить ему и себе надежду? И написать, что ему было хорошо? Что его тело не чувствовало боли, но ощущало течение? Что его волосы текли в струях, как водоросли Тарковского? Что он чувствовал себя в этой воде, как рыба?

Наконец-то ему стало хорошо.

Ярчик Волшебник смотрел на него с берега и думал: «Идеально красиво». Такой фантастический ракурс — только снимай: закинутая назад и беспрерывно подбрасываемая волнами голова, эффектно развернутый на камнях торс, интересно изогнутый локоть, распрямленная в сторону вторая рука погружена по запястье (Ярчик Волшебник ничего не знал о трех переломах костей, но это несущественно — мы уже договорились, что тут нет никакой боли), стало быть, Карл-Йозеф любовно гладит рукой текучего речного пса.

К сожалению, не было видеокамеры. Ярчик Волшебник отснял бы колоссальный сюжет — тело в воде, игра двух текучих субъектов, смерть как воплощение сущности, то бишь возвращения к себе домой. Смерть как находка собственной ниши, ванны, нирванны (Ярчик Волшебник был уверен, что это слово пишется с двумя н). Наплывом камеры он показал бы отдельные фрагменты этого роскошного обтекания, например островки пены вокруг пальцев. Но лучше всего смотрелась голова — понуждаемая невидимыми механизмами влияния, то бишь волнения, то есть подбрасываемая силой течения, она безустанно кивала, со всем соглашаясь. Так физика переходила в метафизику, а та в диалектику.