Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

— Погибель мне — австриец победил! — закричал Пепа и картинно упал навзничь.

Карл-Йозеф осторожно отложил в сторону свой меч и первым наклонился над окровавленным Пепой. Следом — Рома, повторяя беспрестанно «дурень, дурень, какой несусветный дурень, а если б в глаз», она бросилась останавливать кровь — сначала злосчастным беретом, потом своим носовым платком, а после (не менее бледная Коля подоспела через несколько минут с аптечной всячиной) — кусками ваты.

— Все детали этой картины, — рассудительно уверил профессор Доктор, — создают чрезвычайную смысловую насыщенность при полной художественной достоверности.

— Неужто не помру я? И буду жить? — спросил Артур Пепа, послушно позволяя жене укутывать бинтом свою неразумную башку.

— Молчи уж, дурень идиотский, — сквозь зубы сказала Рома и тут-таки начала исступленно (или истошно?) смеяться.

Карл-Йозеф на всякий случай снова отошел к перилам — так боксер, послав соперника в нокдаун, обязан дожидаться развязки в своем, к примеру, синем углу. Оттуда он виновато наблюдал за Ромой, за ее спасательными усилиями, ее запятнанным в красное платочком и ее смехом (все вокруг смеялись тоже). Ему было ужасно неудобно за себя и он, наконец, промолвил «пгошу пгощения».

— Ничего не случилось, — поспешила Рома и снова зашлась смехом.

— Как это не случилось? — слегка обиженно возразил Пепа, поднимаясь. — Случилось, случилось. Случилось то, что должно было случиться. И пусть меня четыре капитана вниз сведут! — упрямо потребовал ямбом.

Но никто из капитанов к нему не приблизился, поэтому он пошел без свиты, зато насвистывая «Во горах Карпатах — вот там бы я жил».

— Правда, пошли уже отсюда, — предложила пани Рома. — Как-то похолодало.

— А бук на бука — два быка пещерных — люто скачут, // едва светила плат багровый злую кровь взъярит им , — к месту процитировал профессор и тоже двинулся к выходу.

— Вы нас тоже снимать будете? — интимно поинтересовалась Лиля, когда все спускались по тесной винтовой лестнице, так тесно друг к другу, что Карл-Йозеф, этот угнетенный обладатель зрительских симпатий, оказался между нею и Марленой.

— Фотки с нас? Будете? — уточнила Марлена, не отставая от подруги.

— Не будет, — твердо пообещала пани Рома Междвухмужчин.

Да, добром это кончиться не могло — тем же вечером (или, скажем, на следующий), когда общество сошлось за чаем в меньшей столовой, Артур Пепа придумал новое пари.

— Переведи ему, — потребовал он от Ромы, — что я могу выпить бутылку водки. Сам!

— И не подумаю, — отрезала жена. — Он это и так знает.

— Переведи, что я хочу побиться с ним об заклад на бутылку водки, что я могу сам выпить бутылку водки, — повторил Пепа. — За один раз!

— Успокойся и перестань, — не поддавалась Рома.

— Ладно, я сам, — махнул на нее рукой перебинтованный боец. — Чарли, слышишь? Я. Пью. Один. Бутылка. Фляше. Водка.

— W arum denn? [88] С какой стати? (нем.). — спросил Карл-Йозеф.

Ему делалось все более одиноко. Чем дольше он здесь сидел, тем меньше понимал, что происходит. Дело не только в этих словах на плохо понятном языке.

Дело также в ней, в женщине, которой он за последний год уже трижды предлагал бросать все и ехать с ним в Вену. «Ты сможешь преподавать русский и немецкий в субботней школе, — трижды убеждал он ее. — У нас теперь полно русских, они покупают себе квартиры в первом округе и очень много платят за уроки. Я выпущу свой большой альбом. Я заработаю за нас обоих. Почему мы не можем всегда быть вместе? Почему не рассказать ему все, как есть?» Рома трижды просила подождать и говорила что-то, чего он не понимал. Хотя говорила она это на немецком. Сейчас, когда все должно было решиться, Карл-Йозеф проваливался в совершенно глухую, со всех сторон обитую каким-то светонепроницаемым войлоком нору непонимания и неопределенности. Его словно накрыло чем-то тяжелым и душным, и в этой ужасно тесной мешковатой западне он слышал только настырное внешнее зудение ее мужа:

— Глянь. Дас ист айне фляше. Я говорю: я ее выпью. Тринкен, ясно? Ты говоришь: найн. Я говорю: выпью. Ти снова: найн. Пари!

— Wie so? — спросил Карл-Йозеф.

— Зо-зо, — сказав Пепа. — Или не зо! Не так! Гляди!

Он поставил перед собой два граненых стакана и до краев наполнил их темной ореховкой. Это была последняя привезенная с собой бутылка, и Артур Пепа шел ва-банк. Рома обхватила голову руками.

Первой из столовой вышла Коля. За нею, пожимая плечами и сокрушенно усмехаясь, поплелся профессор Доктор.