Максим Жуков: П-М-К

Давай пороемся в былом:
Там улыбаются мещанки,
Там не хватает на полбанки,
И всё не так, и все не то.

Там дамы, посланные на,
К себе не чувствуют участья,
Там на обломках самовластья
Не те, что надо, имена.

Но, как предмет сечет предмет,
Там все великое — велико.
Ночь. Улица. Фонарь. Калитка.
И в небе ультрафиолет.

Там, с похмела себя не чуя,
На дровнях обновляют путь,
И если бьют кого-нибудь,
То как крестьянин, торжествуя.

Там солнце светит под углом
С утра и к вечеру, и я там
Рассвет не сравнивал с закатом
И что-то, видно, пропустил.

Качаясь, как чаша в руках у жены, что сидела на звере багряном,
Ты выйдешь впотьмах на родную Миклухо-Маклая,
Где снег, оседая с балконов в кружении странном,
Опустится наземь, библейскую ночь освещая(зачеркнуто)
освящая.

О звере багряном пошла было речь, но твой мозг перетянут капроном
Московского с понтом житья и докуки житейской.
И тронулось все, и пошло, вкривь и вкось, Вавилоном,
В котором живем под опекой твоей милицейской.

Выходит, все так и выходит, как вышло. Не надо
Меняться в лице, призывая виновных к ответу.
Для тех, кто приехал с «фирмы», есть пока что отрада —
Стрельнуть на вокзале у заспанных шлюх сигарету.

Когда ты считаешь баранов, к которым недавно вернулся,
Как тот Полифем за Улиссом в родную пещеру,
То движется счет на паденье валютного курса,
На коем теперь не построишь лихую карьеру.

Но все же духовный полет — буду бля! — независим
От цен на себя, когда срезана в штопоре лопасть,
Когда, не стремясь к супергипотетическим высям,
На свет — не без мук — появляется маленький опус.

Чужую веру проповедую: у трех вокзалов на ветру
Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые терки тру.
Повсюду слякоть безнадёжная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.

И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
Ларьки штурмуют с порнографией, на VHS и DVD.
Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
Не подходите к ним с вопросами — поберегите честь и фэйс.

И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю,
Цыганка крутится одесную. — Спляши, цыганка, жизнь мою!
И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес…

Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал;
Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один «хайям»:
— Пошли вы на хер все, в натуре, и — пошел бы на хер я бы сам.

Над Ленинградским туча движется и над Казанским в разнобой
По облакам на небе пишется моя история с тобой;
Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты;
Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.

Выплюнь окурок в сугроб,
оглянись и увидишь ты —
Вот она, воооот!
За спиной у нее сутенер.

Поплутав по переходам, под гитарный перезвон,
Выбредаю за народом на заплеванный перрон.
Гармонист лицо бухое прячет в драные меха,
Время наше неплохое… и эпоха неплоха.

Над подтаявшем сугробом, у платформы на краю,
Мама папу кроет ёбом — разрушающим(зачеркнуто)
укрепляющим семью.

Детвора киряет в школах, телевизор учит жить,
Как сказал один психолог: «Нам весь мир принадлежить!»

Не запомнить априори всех российских городов,
Где по доскам на заборе: «Бей чучмеков и жидов!»

Это все не божья прихоть, не Господень Страшный суд;
Если ты здесь ищешь выход, — не ищи его ты тут.

Три струны, заденет палец — песня слышится в дали,
«Девки в озере купались — хуй (зачеркнуто)
хрен резиновый нашли».

Весь народ гудит и пляшет, всюду пенье аонид,
На гербах крылами машет — двухголовый трансвестит.