Кингсли Эмис - Я хочу сейчас

Старикан в черном – у него хватило наглости привязать к очкам черный шнурок, подчеркивающий, что он скорее законник, чем врач, – все говорил о неисцелимой неполноценности негров.

– Вы видели людей, которым по-настоящему нравятся черные? – спросил он.

Ронни знал в Лондоне по крайней мере двоих, которым так нравились черные, что это привлекло внимание полиции, но понимал неуместность примера.

– Не скажу, что видел.

– Или желающих, чтобы их дети якшались с неграми?

– Не могу, конечно, назвать никого.

– Разумеется, не можете. И то же самое все вы. Каждый здравомыслящий человек знает, что черные на низшей ступени развития.

Ронни заметил, что все окружающие с этим согласны, кроме негра, разносящего напитки, хотя тот всего только резко опустил голову. На миг Ронни испытал безумное желание сказать ему, что он, Ронни, так не думает. Но заметил движение на другом конце комнаты: Джульетта Болдок, видимо, собралась уйти с Хамером, но без Василикоса. Хитрый ход.

Тут девушка сказала:

– Мистер Апплиард, меня зовут Бетти Бель-Шоз.

– Вот как? – Ронни не мог тратить на нее внимание.

– Как я понимаю, вы прилетели сюда из Англии с вашим другом мистером Хамером.

А-а, Василикос тоже зашевелился.

– Ну… да… прилетел.

– Мне ужасно нравится британское очарование мистера Хамера.

Нет. Грек послал Джульетте прощальную гримасу: «Дьявол! То есть молодец!»

– Джульетта, берегитесь этого британца! – прогремел игриво Мэнсфилд. – От них добра не жди!

– Кто-нибудь из вас был прежде на Юге?

Правильно: леди Болдок и Хамер вышли рука об руку. Теперь все зависит от Парро, если красномордый пьянчуга не надрался уже. Нет и признаков его. Ага, вот он, идет из библиотеки, хватает Василикоса и Мэнсфилда за плечи, заставляет идти, что-то говорит Симон, и та остается на месте.

Ронни быстро, не думая о том, что говорит, выпалил:

– Он мог быть здесь, но я – никогда, и никто из нас в этой чертовой дыре никогда не был, и сейчас извините меня.

В пять шагов он достиг Симон, как раз когда Парро (благослови, Боже, его красные щечки!) увел двух других из поля зрения.

– Хелло, Ронни, я рада тебя видеть. Я хотела подойти, но как-то прилипла к маме и остальным. Что ты думаешь об этих противных людях? Они, по правде…

– Не надо, Симон, – сказал он мягко, насколько мог.

Черты ее лица были строже, чем он помнил, кожа желтее, глаза темнее. Но взгляд сразу потух.

– Джордж, наверно, сказал тебе…

– Кто-то давно должен был сказать, верно? Даже ты при некоторых обстоятельствах. Или, может быть… – Он оборвал себя. Одной из обескураживающих особенностей этой компании было то, что он всегда проигрывал, если позволял своему чувству пересилить расчет. Он сказал: – Извини, Симон. Нам нужно поговорить. Необязательно сейчас, но нужно. Скажи, когда и где.

Она сразу заупрямилась:

– Не нужно. Нечего сказать друг другу. Не о чем.

Но Ронни был готов к такому. Он верил во врожденную порядочность Симон, она уже доказывала ее (особенно в первый вечер, когда, услышав о приходе другой девушки, соскочила с постели). Он резко сказал:

– Ты должна. Я люблю тебя, Симон. – Говоря это, он почувствовал себя дерьмом (что грозило успеху операции), но меньшим, чем ожидал. Хороший знак.

– О, Ронни, не надо! Не говори так, это ужасно. – Ее нижняя губа выпятилась, как у ребенка, готового заплакать. На миг стало ясно, что она и собирается заплакать. Потом, к ее удивлению и радости, губы ее приняли обычную форму, она громко глотнула слюну и распрямилась. – Ладно, завтра в восемь утра в офисе.

– В восемь утра? Господи!

– Мама спускается вниз в полдевятого.

– Ладно, в восемь. Где офис?

– Слуги покажут тебе.

Один из них в конце концов показал, хотя очень долго выяснял, что Ронни нужно, и столько же объяснял. Ровно в восемь утра Ронни, побрившись, помывшись и чувствуя себя ужасно, подошел к офису, маленькой, но гордо украшенной панелями комнате вблизи парадных дверей. Рано встать оказалось нетрудно, хотя накануне он думал, что не поднимется. Необычайно трудно оказалось лежать в постели допоздна, воображая разные ужасы: Мэнсфилда с Симон в постели или где-то еще; Мэнсфилда, пытающегося сделать свое дело вчера; Мэнсфилда, которому удалось вчера, или сегодня, или и тогда и теперь; ее, нашедшую, что это не ужасно, а интересно, чудесно, еще, еще и еще… Он весь кипел.

Проснулся Ронни в полшестого, кровать была коротка, верхняя простыня тоже, край ее хлестал по лицу, а подушки, хоть и было много и все разного цвета, оказались по размеру детскими. Его комната находилась явно на самой границе владений слуг, возможно, была крошечным анклавом территории гостей.