Джеймс Боллард - Империя Солнца

Может, взять мистера Макстеда с собой в экспедицию на аэродром Хуньджяо — в качестве ответной любезности?

— Не пропусти кинохронику, Джейми. Я надеюсь, ты будешь держать меня в курсе последних новинок военного авиастроения…

Джим стоял и смотрел, как мистер Макстед неверной походкой идет по самому краю пустого бассейна, и думал: упадет или нет? Если мистер Макстед постоянно падает в бассейны, везде и всюду, тогда почему он падает только в те из них, где есть вода?

Раздумывая над этой загадкой, Джим сошел по ступенькам с террасы. Он пробежал по лужайке за спинами у китаянок, и его самолет на бреющем пронесся прямо у них над головами. Не обращая на него внимания, они по-прежнему подсекали ножами траву, но всякий раз, как Джима заносило к ним слишком близко, он чувствовал легкую рябь страха. Можно себе представить, что будет, если он упадет — и прямо к ним под руки.

В дальнем юго-западном углу участка у доктора Локвуда стояла радиомачта. Кусок деревянного забора уступил здесь место проволочным растяжкам, и, пробравшись между ними, Джим оказался на краю заросшего сорняками поля. В самом центре, в зарослях дикого сахарного тростника, возвышался погребальный курган; из наспех насыпанной земли торчали гробы, как полки шифоньера.

Джим двинулся через поле. Проходя мимо кургана, он остановился, чтобы заглянуть в открытые, без крышек, гробы. Пожелтевшие скелеты были полуутоплены в подушках из мягкой намытой дождями глины, так, словно этих бедных крестьян ни с того ни с сего вдруг водрузили на роскошные шелковые перины. И Джима в который раз поразила разница между безликими телами недавно умерших — он каждый день лицезрел их в Шанхае — и этими согретыми теплым солнышком скелетами, каждый из которых был личность. Черепа — их пристальные, искоса, взгляды, их длинные оскаленные зубы, — вызывали в нем самый живой интерес. В каком-то смысле эти скелеты были куда более живыми, чем те крестьяне, которые обладали ими ничтожно краткий срок. Джим ощупал собственные скулы, челюсти, пытаясь представить, как его скелет лежит здесь на солнышке, посреди мирного заросшего поля, рядом с заброшенным аэродромом.

Оставив за спиной погребальный курган, населенный выводком желтеющих скелетов, Джим пошел через поле к шеренге чахлых тополей. Он взобрался по деревянному перелазу и очутился на высохшем рисовом поле. В тени, под изгородью, лежал высохший труп буйвола, а в остальном пейзаж был пуст, как будто все китайцы, сколько их ни было в бассейне Янцзы, сбежали в Шанхай. Подняв над головою самолет, Джим побежал по гладкому растрескавшемуся дну сухого рисового поля туда, где в сотне ярдов к западу, стояло на самом краешке плоской возвышенности обшитое листовым железом здание. Растрескавшаяся, заросшая крапивой и сахарным тростником бетонная дорога вела мимо полуразвалившейся сторожки, а затем терялась в бескрайнем море бурьяна.

Это и был аэродром Хуньджяо, волшебная страна Джима, где сам воздух дышал восторгом и густым ароматом грез. На краю поля стоял ангар из оцинкованного железа, но в целом от этого военного аэродрома, с которого в 1937 году взлетали китайские истребители, чтобы атаковать идущие на Шанхай колонны японской пехоты, почти ничего не осталось. Джим шагнул вперед: бурьян доходил ему до пояса. В нем, как в море возле Циндао, теплой была только поверхность, а ниже начиналось прохладное полутемное царство, пронизанное таинственными сквознячками. Свежий декабрьский ветер оглаживал траву, и вокруг Джима закручивались волны и водовороты, как будто пролетел невидимый самолет. Если прислушаться, то услышишь, как работают моторы.

Он запустил бальзовую модельку навстречу ветру и поймал, когда она сама вернулась в руку. В общем-то этот игрушечный планер уже успел ему надоесть. На том самом месте, где он сейчас играет, стояли затянутые в летные костюмы японские и китайские пилоты и поправляли большие, как стрекозиные глаза, очки, перед тем как отправиться на очередной боевой вылет. Джим сделал шаг вперед, бурьян стал еще выше и гуще, и он с трудом, как сквозь воду, побрел вперед. Тысячи травинок вслепую ощупывали его бархатные брюки, его шелковую рубашку, так, словно пытались вспомнить этого маленького летчика.

Южной границей летному полю служила неглубокая канава. Там, в густых зарослях крапивы, лежал фюзеляж одномоторного японского истребителя, сбитого, должно быть, при заходе на посадку. Крылья, пропеллер и хвостовую секцию с самолета сняли, но кабина осталась нетронутой, и дожди давно успели выбелить ржавый металл пилотского кресла и рычагов управления. Сквозь открытый решетчатый радиатор Джиму видны были цилиндры двигателя, который когда-то носил и самолет, и пилота по небу. Полированный металл стал шероховатым, как коричневая пемза, как корпуса подлодок, ржавеющих на приколе в бухточке под немецкими фортами в Циндао. Но, несмотря на всю эту ржавчину, японский истребитель по-прежнему был частью неба. Джим уже несколько месяцев пытался измыслить способ заставить отца перевезти его на Амхерст-авеню. По ночам он лежал бы около его кровати, подсвеченный немой кинохроникой снов.