Анатолий КУРЧАТКИН - ЦУНАМИ

— Да, — сказал Рад покаянно, — в город трястись что-то не хочется.

— И правильно, Слава, и правильно, — решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. — А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?

— Кто «они»? — Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.

— Так «они» и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие — те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.

— Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! — засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.

— А ниче, они и дождутся, — с мстительностью протянул Павел Григорьич. — Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.

Они стояли на лыжне посреди леса — два браконьера с незаконно срубленными елками, — словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.

— Ладно, Павел Григорьич, — сказал Рад. — Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.

Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:

— А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь — будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы — все через силу. Деньги нужны — вот исогласился. Согласился — а иду за грыжу держусь.

Тащить две елки — это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.

— А что же, хорошие ли деньги предложили? — спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.

— Да, хорошие, держи карман шире, — уклончиво ответил Павел Григорьич. — Они только себе хорошие-то выплачивают. А как другим дать — так удавятся. И без веревки.

Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко — поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.

Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.

— Что, неуж тяжело, Слава! — спросил Павел Григорьич. — Тебе-то? Как танк прешь.

Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.

— Как могу, так и иду, — сказал Рад.

Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался — и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.

— Мать твою! — всмотревшись, выругался Павел Григорьич. — Так ведь Мишка. Лесник.

«Твою мать!» — эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.

— Дежурил, падло, — как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. — В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.

Рад понимал.

— А ружье зачем? — спросил он. — Для страху?

— А кто знает, — отозвался Павел Григорьич. — Считай, что для страху.

— Ох, Пашка! — прокричал лесник, приближаясь. — Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!

— Сам свинья! — закричал ему в ответ Павел Григорьич. — Ответишь за свинью, ты меня знаешь!

— Я тебя знаю, я тебя знаю! — Голос лесника окрасился угрозой. — Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!

— У, падло, — тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. — Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?