Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Что, снова навели? — взревел Гришка и наспех, на ходу одеваясь, потянулся за нами. — Где Иуда? Я ж говорил, что… — Не успел он закончить, как у палисадника застрекотал мотор мотоцикла.

Кононов приложил палец к губам и дал знак Гришке Распутину следовать за ним к выходу.

Мотор заглох, и тут же послышался стук. А еще через минуту, когда из избы ответила Стеша, стучавший в дверь назвал себя участковым.

— Откройте! Хомутников!

Стеша отворила дверь из комнаты и, просунув голову в сторону коридора, часто-часто замахала руками.

— Иду!

На улице пробивался рассвет, стояла молочная дымка, смешанная с испарениями из заболоченных низких оврагов. На небе клубились облака, двигались на восток.

Выскользнув поодиночке через заднее крылечко к калитке, мы обогнули забор и, притаившись за ним, увидели сержанта и двух штатских атлетического сложения. Пока сержант о чем-то переговаривался со Стешей, они осмотрели избу.

— В котором часу ушли? — уже громко спрашивал сержант, стараясь, чтоб вопрос, который он задавал, был слышен и штатским.

— Спозаранку к цеху пошли! — так же громко отвечала Стеша. — Вот туда прошагали… Там, наверно…

Сержант не удостоил, помещение цеха даже взглядом, словно оно не стояло через дорогу в поле.

Важно откозыряв Стеше, он направился к мотоциклу, а двое штатских не спеша подошли к нему и закурили, внимательно оглядывая окрестность.

— Ушли! — сказал один из штатских и пристально поглядел на сержанта. — Кто-то предупредил…

Сержант равнодушно покосился на свои сапоги, закинул правую ногу на мотоцикл. Мотоцикл, сердито отфыркавшись, шумно загромыхал мотором, поднимая пыль, вырвался на проселочную и понесся в сторону полустанка. За мотоциклом, дав осесть пыли, медленно вертя головами, зашагали и штатские.

— Опять настучали! — нервно, в каком-то бесконечном отчаянии сказал дядя Ваня, трусливо прижавшись к кустику боярышника в нескольких шагах от нас и с вопросительной мольбой повернув лицо к Лешке, затесавшемуся между кустом и Тишкой. — Настучали!

— Волка ноги кормят! — сказал Кононов и, подойдя к дяде Ване, поднял его во весь рост. — Ушли… Теперь и нам пора, да такой дорогой, чтоб и сами не знали, куда путь держим…

Привстал и Лешка и коротко посмотрел на меня, а потом на Гришку Распутина, с трудом сдерживавшего свой гнев на Иуду, украдкой взглянул на избу.

— Волка ноги кормят! — повторил Кононов, беря на себя ответственность за нас в пути, и бешено обрызгал всех взглядом.

— Люди мы, люди! — с болью и тоской вырвалось у дяди Вани, как бы споря не с Кононовым, а с тем, кто исподволь, сам того не замечая, внушил нам звериные правила.

Осторожно вынырнув из-за чьей-то усадьбы на дорогу, чтобы следовать к лесу, а оттуда — наобум-наугад — дальше, мы чуточку задержались, просматривая просыпанную пылью тропу через все гречишное поле. Сейчас над этой тропой, змеей вьющейся к полустанку, утонувшему в зеленых березовых кружевах, сонно кружили вороны, не решаясь опуститься на землю.

— Вот и погуляли! — неистово выдохнул Кононов, наливаясь бессильной яростью перед вновь задействовавшей закорючкой закона, поднявшей нас в очередной раз с насиженного места в поисках нового зыбкого обиталища…

— Нехай! — сказал дядя Ваня, зло сведя глаза с тропы и больно вонзая в землю острие самодельного протеза. — Нехай! Мать его… в хвост и в гриву мать…

Завидя нас, направляющихся к лесу, из-за калитки выскочила Стеша, на ходу повязывая голову платком в ярко-красных цветочках.

— Замучил кобель бабу! — опять заговорил дядя Ваня и, брезгливо оглядывая осунувшееся лицо Лешки, с которого больше не хохотали крупные девичьи глаза, поморщился: — Айда за мной!

Однако никто не сдвинулся с места. Даже деревяшка дяди Вани, поднятая, чтоб сделать очередной шаг, так и застыла в воздухе.

Стеша между тем, подойдя вплотную к Лешке, дерзко взглянула на него слепыми от ненависти и негодования глазами, выдохнув некое удивление, ударила его со всего размаха по щеке, ничего никому не сказав, повернулась обратно, но уже без веры и любви, и медленно потащилась к калитке.

А дядя Ваня, несколько секунд державший на весу свою деревяшку, бухнул ею и, пересекая дорогу, повел нас неведомой тропой к неведомым далям стяжать невеселую славу бродяг.

Солнце, уже обозначившееся над зеленью леса кровавой щекой ребенка, опаляя купы и крыши домов языками пламени, нарастало, пока в один миг не всплыло надо всем, что стояло на земле, превращаясь из ярко-красного пламени в огромный яичный желток.