Иван Гагуа - Свое и чужое время

О заложнице генуэзского коммерсанта, скупавшего в этих краях ореховые деревья для мебельных фабрик, кое-что было известно. Знали, например, что Луиза Маретти перешла из рук коммерсанта в руки тайного советника царской канцелярии, что впоследствии из заложницы обратилась в наложницу. И теперь никто не ждал проигравшегося коммерсанта с выкупом, считая, что если он и не забыл свою соотечественницу, то давно махнул на нее рукой. А вот что касается Димтро, он возводился в рыцари. Ибо его поступок граничил с безумием. И при случае не упускали возможности посудачить о нем, припоминая якобы им сказанные слова во время карточной игры в Еричмачо: «Ставлю свой особняк на Луизу Маретти!..» Теперь примелькавшаяся фигурка юной итальянки не вызывала у деревни того жгучего интереса, какой вызывало это громоздкое чудище, возникшее из шума и мужичьего задора. Ее существование в этом дворе было результатом ее же безрассудства. И безрассудство было наказано. И этого было вполне достаточно, чтобы перестать интересоваться судьбой чужеземки. А вот камень другое дело. Он нес в себе загадку, а загадка лишала спокойствия и сна. Люди шептались, разнося всевозможные слухи, и камень оставался в центре внимания даже тех, которые знали толк в камнях, да еще в таких, как этот. Говорили, что скоро наступит развязка. Что взойдет-де на него долговязая фигура тайного советника царской канцелярии и все на этом закончится. Но пролетали дни и недели, а пьедестал по-прежнему пустовал. И тогда кто-то высказал свою догадку. Она была предельно ясна и глубока. И все сразу умолкли, понимая, что нельзя подниматься бронзовой фигуре советника на этот пьедестал, так как каждый будет таращиться на него с единственной целью отыскать след пощечины на бронзовой щеке… В таком положении этот памятник был бы в большей мере памятником Димтро и, может, даже способом увековечения его десницы, а вместе с тем и имени молодого князя, что, конечно, не предусматривалось ни скульптором, ни самим царским советником.

Тут бы и конец этой истории о памятнике. Но существует и другая версия, на мой взгляд необоснованная, однако не сказать об этом значило бы пренебречь ею, что не в моих правилах. Тем паче что аргументов в пользу этой версии более чем достаточно, что иногда наталкивает на мысль, будто кто-то тщательно обработал ее и обкатал в голове, чтобы затем выплеснуть на бумагу в виде исторической хроники нашей деревни. Так это или нет, но пьедестал продолжает стоять, сверкая кристаллами, и по-прежнему в центре внимания наших жителей.

Версия утверждает, что кому-то все-таки удалось обнаружить следы двух ступней на пьедестале. И, основываясь на таком неопровержимом факте, выдвигает предположение, что памятник был. И в пользу этого предположения приводится легенда, будто бы имевшая место, при этом называются подлинные имена, что меня особенно настораживает. Если следовать этой легенде, выглядит она так, как все легенды, где комическое начало перемежается с трагическим концом. И это создает дополнительную трудность в оценке событий, так как смеяться и плакать одновременно трудно даже в наш век. Но я сказал, что надлежало сказать, и умываю руки!

Значит, стоял памятник, но, как гласит об этом версия, вовсе не тайному советнику царской канцелярии, а еще более значительному вельможе. Ученость этого вельможи была налицо: он был бородат, глаза чуть-чуть навыкате, в правой руке — трость с барельефным набалдашником, должно быть, орудие для успешного вколачивания царя — премудрости всех наук! — в головы, отчего многими жителями он воспринимался как высшее дыхание и, проходя мимо двора, еще за версту, они срывали с себя шапки и кланялись ему в пояс. Но памятник будто бы простоял недолго. Случилось такое, что значительно ускорило развязку, оставив на пьедестале как вещественное доказательство следы от двух громадных ступней и имя бедолаги, Ноэ Сичинава, о ком свежо еще предание. Будто шедший мимо известного нам двора Ноэ, горький по тем временам пьяница, поравнявшись с вельможей, отвесил ему глубокий поклон и хотел было уже пройти дальше, как ему почудилось, что вельможа властным мановением пальца подзывает его к себе.

— Господи, спаси и помилуй! — говорят, прошептал Ноэ Сичинава и вошел во двор, волоча за собой пастуший кнут, с которым он не расставался из боязни собак. И, приблизившись к человеку с глазами навыкате, рухнул на колени. — Велите, государь!..

Но государь, испытующе глядя на холопа, молчал, придерживая правой рукой трость с тяжелым набалдашником.