Иван Гагуа - Свое и чужое время

Пока Гришка Распутин извлекал из вещмешка «питво», противное рабочему классу, Кононов, оказавшись почти напротив ночной гостьи, названной «сродственницей», разглядывал ее по-молодому дерзко, высвечивая два золотых клыка.

— Хотьковская? — спросил Кононов после недолгого раздумья.

— А ты откуда знаешь? — ответила та вопросом на вопрос и пренебрежительно улыбнулась. — А что дальше?

— А рыжего сапожника-грузина знаешь? — еще настойчивее спросил Кононов и тоже ответил улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше — Иван Митрофанович! У него я прописан…

— Дядя Сергей?

— Он самый…

— А сказали, что умер…

— Наврали! Мне пока умирать-то нельзя!

— Это почему? — поинтересовалась девушка, и лицо ее приняло детскую естественность.

— Еще не все дороги прошел.

— Знакомые, что ли? — поинтересовалась Стеша, невольно слушая разговор Кононова с распутинской «сродственницей».

Кононов поднял руку чуть повыше стола и мягко, как бы окунаясь в прошлое, сказал:

— Вот с такого возраста!

Гришка тем временем бухнул на стол три бутылки дагестанского коньяка и, потерев жарко ладони, извлек коробку конфет, такую же, как и давеча, яркую.

— Стеша, давай-ка рюмки!

Дядя Ваня снова выразил неудовольствие, сперва жестом, потом словом, сказав:

— Окурвился ты, Гришка!

Но «окурвившийся», не обижаясь на дядю Ваню, разлил по рюмкам коньяк и показал, как следует пить не по-рабочему — «культурно». То есть выцедил не спеша рюмку, а затем, взяв конфету, стал заедать. Школа явно была не распутинская, ибо такая «культурность» была ему навязана не далее как сегодня молодицей, потребовавшей от старого невежды утонченного обращения…

Дядя Ваня, путая очередность коньяка и шоколада, все больше и больше хмелея, начинал фыркать про себя на действия за столом, где за «культурным» питием шло довольно грубое повествование о разных человеческих слабостях, доходящее от смешного трагизма до пошловатого, большей частью по вине подвыпившего Гришки, потерявшего такт и чутье, а также ориентацию на точность…

Слушая его рассказы, буец взрывался неудержимым приступом смеха, отчего с полатей тут же свешивалась голова Тишки, чтобы уловить соль и самому наверху похихикать.

Лешка, после первой рюмки коньяка наотрез отказавшийся мешать напитки, в середине застолья незаметно ускользнул и куда-то запропастился.

Гришка Распутин со своей «сродственницей» пошли в «темницу».

— Гуга, — застонал в хмельной радости Кононов, стелясь на кушетке рядом со мной. — Какая она была девочка… вот только позабыл, как ее звать… ты понимаешь, Гуга, как это вчера все хорошо выглядело… — Кононов, напрягая память, все тщился вспомнить имя еще вчерашней девочки, но никак не мог, и вскоре уснул по-детски сиротским сном, и уже через полчаса снова проснулся, и, полнее ощутив свое детское одиночество, плаксиво заморгал ресницами на свет не погашенной лампы и огляделся по сторонам.

Дядя Ваня спал на раскладушке, на которую после смерти Синего никто не ложился, и временами стонал от тяжести сновидений, бормоча бессвязные слова.

— Какая, Гуга, была девочка… — снова заговорил Кононов. — А теперь вот с дедом спит… Как же ее звали?..

— Спи! — сказал я сердито.

— У Гришки завтра спрошу…

— Очень нужно Гришке знать имя шалавы! — зачем-то сказал я, больно раня память Кононова о той поре, когда он помнил детство девочки, имя которой напрочь забыл по прошествии десяти — двенадцати лет.

Кто-то незаметно чиркнул выключателем, и мы разом провалились в вязкую гущу ночи.

С грохотом пронесся ночной поезд, сотрясая от тяжелой раскачки избу, и где-то на окраине пронзительно гуднул раз-другой, чтоб призвать к осторожности запозднившихся ночных гуляк. А когда все стихло в просторах ночи, раздался сердитый и нарочито громкий голос Стеши.

— Не зверь-та, понимат… — ответил ему голос буйца.

— Уйди! — пуще прежнего дрогнул холодной решимостью голос Стеши.

Через несколько секунд из спальни выскользнуло к нам белое привидение и шумно наткнулось на стул.

— Нечто упал? — как можно насмешливее сказал Кононов, вымещая на буйце накипевшее зло. — Не ушибся?

К ушибленному поспешила Стеша в одной ночной рубашке. Включила свет, принесла матрац с постельным бельем, бросила между кушеткой и раскладушкой и, отойдя сердцем, почти ласково сказала:

— Ложись, Вить!

«Вить», стесняясь своего вида, зашлепал босыми ногами к постели, шлепнулся на нее задом и под щелчок выключателя тихо задал неуместный вопрос: