Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Дядя Ваня, за мной! — скомандовал Кононов. — Через пять минут — Гришка и Синий, а потом и ты, Гуга! — И шагнул к поселку, придерживая дядю Ваню.

Шли они медленно, как отец и сын, о чем-то переговаривающиеся перед разлукой. На площади к ним рванулся и Гришка, чуть не волоча за собою Синего, как-то разом продрогшего и сгорбившегося до неуклюжести.

Выждав, пошел к ним и я, стал рядом с молодым мужчиной в клетчатом полупальто, в каких обычно по выходным щеголяют деревенские парни, сменив на него будничные замызганные стеганые телогрейки. Из правого кармана полупальто выпирала громоздкая темная бутылка из-под портвейна, а под мышкой покоилась банка.

Переглянувшись со мной, он слабо заулыбался, показывая глазами, что обременен очень приятной покупкой.

Я невольно скользнул глазами по банке и, увидев на этикетке семейство маслят, несколько удивился щедрости местного магазина.

— Расхватали! — сообщил молодой человек, заметно окая. — Я-то поспел.

Оглядевшись, я увидел еще нескольких в полупальто и тоже с приобретениями. Они растеклись по тропкам, отходящим от площади, выжидая попутки. Но попуток не было. Прогромыхала порожняя телега с полупьяным возчиком в скособоченной шапке-ушанке, и ничего больше, кроме пронизывающего сквозняка.

Чтоб не околеть на ветру, я молча отошел от счастливого обладателя маринованных маслят и портвейна и подался в сельмаг.

Входя в магазин, подал Кононову знак.

— Чего? — спросил он, дыша мне в затылок.

— Стоят, — сказал я глухо, упершись взглядом в витрину, хоть занимала меня отнюдь не мысль о еде. — Там, на площади… Надо попытаться уйти в одиночку.

Кононов обернулся на дверь, но ее заслонил, входя, тот самый, в клетчатом полупальто:

— Автобус!

Мы нехотя подались за ним.

Прямо перед нами стоял голубой автобус. В него, подталкивая, запихивали дядю Ваню, раскорячившегося от расстроенных чувств.

— Давай убирай деревяшку! — весело гоготали парни. — На печи б тебе лежать, а не по полям…

Кононов, побагровев, бросился на молодчиков. Но тот, что в клетчатом полупальто, остановил его властным окриком:

— Не трепыхайся!

— Суки! — выругался Кононов, погашая свой пыл. — Вонючие псы!

Из-за полуразрушенной церкви показался Гришка Распутин, ведомый двумя в полупальто.

— Не дадут помочиться! — ругался Гришка, идя меж двумя молодыми ребятами.

— В церкви не положено! — урезонивали его. — Мы тебя, папаша, повезем, где стоит большая параша… под стать тебе… А в церкви — нельзя!

— Церкви-то теперь только для этого… — бормотал Гришка Распутин. — Такие, как вы, постарались…

— Папаша, у тебя, видать, печенка сдала… А мы по этой части… Полечить тебя, что ли?

— Я те полечу, сморчок! — заскрежетал зубами Распутин. — Шкуры продажные…

В автобусе нас встретили шумно. С веселым злорадством нас приветствовала бригада Веры Павловны.

— Ишь суки, а облавили!

— Серега, привет! Подь сюда, потеснимся…

— Там места для всех небось хватит…

Между тем автобус медленно покатился, и в нем сразу затихли, мрачно хмурясь на детину в короткой куртке, с ненавистью оглядывавшего нас с высоты своего непомерного роста. И разом всех охватила скука, бесконечная, серая и однообразная.

Мы катили мимо одиноких ветхих избенок, мимо какого-то мужичонки, случайно вышедшего на крыльцо в просторных валенках и встрепанной шапке-ушанке и через час-полтора подъехали к заднему двору особняка усиленно охраняемого по нашему случаю нарядом милиции.

Выводили нас по одному и строили затылок в затылок, отводя назад руки. Лишь Вера Павловна, зябко кутавшаяся в белый платок, не подверглась этой унизительной процедуре.

На втором этаже нас живо растаскали по кабинетам, разбросанным вдоль мрачного коридора, не вязавшегося с фасадом особняка, украшенного парадною колоннадой.

Комната, в которую загнали Синего, Кононова, а потом и меня, оказалась просторной и не такой мрачной как коридор. По двум углам стояли письменные столы За одним из них человек в штатском, вороша бумаги указательным пальцем стучал на машинке. Стучал неумело, с трудом находя клавиши с нужными буквами.

Заметив нас, а за нами и того, кому принадлежал второй стол, он поднял округлое лицо и широко улыбнулся:

— Салют, Макс!

Но штатная единица, названная ласково Максом, к салюту не была расположена, сохраняя постное выражение человека, озабоченного предстоящим допросом.

Он прошел к себе за стол и, набрав короткий номер, отрывисто прокричал в телефонную трубку: