Борис Карлов: Плагиат (Исповедь ненормального)

— Выпьешь? — говорит Гусев вместо «здравствуй».

— Нет.

— Вот ещё новости!

— Не ел, не спал. Переволновался. Быстро закосею.

— Горишь на работе?

— Нет, другое. Теперь свободен. Кого ждём? Берёзкину и Енукидзе?

— Енукидзе?..

— По телефону ты сказал, что она пригласила четвёртого мужа.

— Енукидзе — третий. Разве я сказал «третий»?

— Тогда… Зюскевич?

— Я так и сказал.

— С чего вдруг?

— Ему светит Нобелевская премия.

— Понятно. В который раз? Кстати! Откуда ты знаешь?

— Ну… мы с Кирой случайно… Виделись. Пару раз, на той неделе. Сама позвонила. У женщин такое бывает.

Я ощутил ревность, которой никогда не испытывал по отношению к законным мужьям Берёзкиной.

— Скотина.

— Да ладно, они сами не знают, чего хотят. Тебе налить?

— Давай. Водки.

Берёзкина, Гусев и я — одноклассники, все трое 1960-го года рождения. Это великая тайна. Сколько лет Берёзкиной, кроме нас, знают только её бывшие мужья. Миня Зюскевич — последний и самый молодой из мужей, ему только что стукнуло тридцать три. Он типичный «ботаник», человек науки. В 1994-м Кира почему-то вышла за него замуж. Возможно, она интуитивно поняла, что он гений. Возможно, рассчитывала на Нобелевскую премию. Но пять лет ожидания не принесли ни славы, ни денег, ни даже большого женского удовлетворения. А годы летели мимо как столбы за окном вагона. Развод был мирный и цивилизованный. Не считая того, что Миня ползал по паркету и пытался целовать ей ноги.

— Добрый вечер.

Мы с Гусевым поднялись и протянули руки. Зюскевич выглядывал из-за букета цветов. Бабочка в горох сбилась на бок. Легко догадаться, что в кармане пиджака коробочка с дорогой побрякушкой. Гусев принёс кувшин, и букет поставили в центре стола. Теперь сидевшие напротив, чтобы увидеть друг друга, были вынуждены наклоняться.

— Выпьешь?..

Чокнулись «за встречу» и выпили. С Зюскевичем на его свадьбе пили на брудершафт и с тех пор были на ты.

— И никаких воспоминаний, — сказал я Гусеву строго и многозначительно.

Берёзкиной неприятно, когда ей напоминают о школе в дремучих семидесятых, а то и шестидесятых. Она тогда вроде как ещё не родилась.

После выпитой натощак рюмки Зюскевич раскраснелся и стал вертеться, с нетерпением дожидаясь появления своей всё ещё любимой женщины. И она появилась.

Она издалека помахала рукой и улыбнулась. Потом пошла между столиков и мужчины, переставая слышать собеседниц, оборачивались на её «98-65-98» и глаза у них становились масляными, с поволокой.

— Привет, мальчики.

Встретили стоя, расцеловались чисто символически, едва коснувшись, дабы не испортить. Пробормотали банальное, протянули подарки. Зюскевич — колечко с камешком; я, на правах близкого друга, — две сотни евроденег в конвертике. У Гусева подарка не было, но он всё организовал и находился, вообще-то, на работе, что сбивало с толку. Он начал шептать Берёзкиной в ухо, но та милостиво отмахнулась:

— Да ладно, вообще не надо.

— За мной, за мной, — пообещал Гусев, испытывая, скорее всего, облегчение.

Прошло часа два или три. Именинница танцевала с незнакомыми кавалерами, Гусев работал в оркестре, лишь изредка, в перерывах, подсаживаясь. Мы сидели вдвоём с Зюскевичем, уже сильно выпившие, пили ещё и разговаривали. Я говорил о самом важном.

— …Понял давно. Признаваться не хотел. Боялся.

— Кому? — говорил Зюскевич, роняя пепел себе в рукав.

— Я боялся признаться самому себе, что всю жизнь занимаюсь не своим делом.

— А что такое?..

— Я пишу роман.

— Да-да, эпопею. Все знают.

— Смешно?

Зюскевич удивлённо помотал головой.

— Вот именно. Это даже не смешно.

— А сейчас все пишут. Скачивают программу и пишут.

— Какую программу?

— «Логос». Сто тысяч цитат, изречений и афоризмов.

— Ну и что?

— Берёшь за основу какую-нибудь экзотическую хрень, вроде арабских сказок. Чтобы стиль. Ну, не Маринина…

— Понятно.

— Подставляешь немного другие имена, немного другой сюжет. Можно перенести в нашу реальность. А самое главное, после каждого абзаца, где что-то вообще делается, вставляешь умное отступление. То есть, если, допустим, ключевое слово абзаца «лошадь», ты вводишь в программу «ЛОШАДЬ» и выбираешь цитату. Или две. Пишешь своими словами. То есть, в стилистике тех же арабских сказок. И так страниц на четыреста. Чем не Пуэльо? А читателю приятно, что не Донцова, что он вроде как приобщается…

— Коэльо. На четыреста много. Сейчас столько не читают. Двести страниц за уши. Только мне уже не надо.