Эдуард Лимонов - Последние дни супермена

— Не плачь, бэби, не плачь, kid. — С живота девочки Супермен подтянулся к ее лицу и стал целовать ее глаза, щеки и уши…

— Я очень боюсь… — продолжая плакать, прошептала девчонка. — Боюсь, боюсь…

— Чего ты боишься? — тоже шепотом спросил Супермен.

— Тебя боюсь, — закрыла глаза Алиска и, всхлипнув, добавила: — И себя… Мы как звери… Мы были страшные как звери…

— Хэй, мы не звери… Это наши чувства друг к другу были сейчас так глубоки, что достигли предысторических глубин… — Он помолчал. — И там, в глубинах, kid, там, конечно, страшно… Мне тоже было страшно, не только тебе…

— И тебе?.. — прошептала Алис.

— И мне, — подтвердил Генрих. — Я так же боялся и побеждал тебя, как ты боялась и побеждала меня… Но ты побеждала меня по-своему, как женщина…

— Я люблю тебя, — сказала Алиска внезапно. — Только это грустно…

— Я тоже люблю тебя, kid, — сказал Генрих, — кроме тебя, у меня никого нет во всем мире. Не будь грустной…

Они поцеловались. Нежно поцеловал девчонку Супермен. Нежно отвечала ему девчонка. Потом Супермен взял девочку на руки и, подняв ее с пола, осторожно переложил на кровать, укрыл одеялом и лег рядом. Девчонка положила голову на грудь Супермену, обняла его за шею, и некоторое время они лежали молча.

— Ты… — начала девчонка. — Скажи, Генрих, ты застрелил его?

— Да, kid. Но не жалей его… Я не имею права тебе все рассказать, так было нужно. Поверь мне, не стоит его жалеть, и пусть он не лежит между нами… Хорошо?

— Хорошо, Генрих, я тебе верю… — Ребенок замолчал, повозился еще немного, подергался и потом уснул. Генрих же еще долго лежал, глядя в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить ребенка, руки закинуты за голову, он думал… Потом уснул и Генрих.

…Отец стоял над шоффажем, грея руки, спиной к Генриху.

— Пап! — окликнул его Генрих. — Пап, я опять не слышал, как ты вошел?

— Когда-то, — сказал отец, поворачиваясь, его розовая шапка спереди светилась куда сильнее, чем сзади, — когда-то ты назвал меня «палачом». — На лице отца появилась саркастическая улыбка… — Теперь я могу сказать о тебе то же самое, и с куда большим правом.

— Ты не мой отец, — раздраженно заметил Генрих с кровати, заботливо прикрывая простыней девчонкины глаза от сияния отцовской шапки, — ты мой судья. Ты приходишь судить меня.

— Отец имеет право судить Блудного сына, так было всегда.

— Fuck you, Father! — неожиданно для себя сорвался Генрих…

— Я уйду, — с грустью заметил отец. — Ты грубый, жестокий и злой сын.

— Извини, — сказал Генрих, — нервы… Останься, поговори со мной…

— О чем? — пожал плечами отец. — Я не учил тебя убивать художников выстрелом в затылок…

— Я должен был это сделать. Ты тоже убивал.

— Я убивал на войне. Позже — отдавал приказы убить, но…

— Ну да, ты, разумеется, убивал для блага общества, как же… Великие цели оправдывали тебя, а я себялюбиво позволил себе убить, чтобы успокоить свою душу… Этого, по твоему людоедскому кодексу, делать нельзя… Убивать, по-твоему, позволено только во имя современных Молохов — отечества, страны, народа… Ты же знаешь что я одиннадцать лет не находил себе покоя…

— Ну и что, теперь ты спокоен? — спросил ехидно отец.

— Не знаю еще, — пробурчал Генрих. — Увижу. Одно мне уже ясно. Я больше не думаю о Евгении. Я убил не художника, я, кажется, убил прошлое. Я хотел убить прошлое…

— Твоя мать считает, что ты сошел с ума, — сказал полковник. — Мы давно думали, что ты ненормальный, но теперь, когда ты стал убийцей… Какие уж сомнения могут быть…

— Перестань, — оборвал его Генрих, — а мне всегда казались сумасшедшими вы. Вы угробили собственную жизнь, прожили ее, не наслаждаясь. Вы даже не любили друг друга, каждый из вас взял первое попавшееся существо в компаньоны, на самом-то деле вы друг другу совсем не подходили, оба слабые! Вам бежать нужно было с матерью друг от друга, в разные стороны бежать! И сексуально она тебе была неинтересна, разве не так? — Генрих почти кричал… — Зачем вы поселились вместе?!

— Мы дали тебе жизнь, — возразил отец сурово.

— Перестань! — швырнул Генрих. — Сын, ребенок — еще одно оправдание собственной слабости, чтобы было на что пенять, как на причину попусту прожитой жизни. Как же, мы были заняты, воспитывали сына! Да в примитивных племенах дети живут себе в племени и не очень знают, кто их отец и мать. И вырастают ничуть не несчастнее детей, выращенных в семье… Что дали мне вы лично? Ничего! Все равно я вышел таким, каким хотел, потому что я родился сильнее вас. Моя воля сильнее…