Ежи Косинский - Пинбол

Это мрачное, унылое место, которое открывалось после полуночи и только по выходным, привлекало людей, использовавших его помещения для своих диких ритуалов, – мужчин в кожаной или прорезиненной одежде; густо накрашенных женщин на высоченных шпильках в сопровождении анемичных любовников в футболках и шортах; мужчин в безрукавках и боксерских трусах, выставляющих напоказ мускулистые тела, а также болезненную красоту своих едва одетых, если одетых вообще, любовников мужского и женского пола; людей, ищущих партнеров, столь же необузданных и мимолетных, как любовь, которой они добивались, и единственным стимулом для которой были соития среди непрерывного потока посторонних. В «Смертельном зное» красота мешалась с уродством, старость с юностью, нагота с одеждами.

Донна садилась с Марчелло у стойки бара или за столик у стены, а иной раз прохаживалась с ним по коридорам, обмениваясь редкими фразами и наблюдая за окружающими. Всякий раз, когда Марчелло замечал парочку – мужчину и женщину, двух женщин или двух мужчин, – направляющуюся в «Джем Сейшн», они с Донной, да и не только они, устремлялись вслед. Как только парочка заходила в одну из пустующих комнат и приступала к ласкам, остальные мужчины и женщины, сколько вмещалось их в комнату, тесно обступали любовников и наблюдали в тишине, словно огромный хищник, высматривающий добычу.

Когда Марчелло впервые привел Донну в «Смертельный зной», ее поразило, как много людей здесь – в особенности мужчин – знает его. Они подходили пожать ему руку или махали издалека, а некоторые показывали на него пальцем, что-то нашептывая своим приятелям или подружкам, как будто он был знаменитостью. Когда она спросила Марчелло, в чем причина его бешеной популярности, он объяснил, что он в этом заведении частый гость, а окружающие попросту дружелюбны.

Однажды Марчелло взял Донну за руку и повел в один из темных коридоров. Покорно следуя за ним, она ощущала за спиной движение целой толпы, безликой массы, возбужденной, нетерпеливой, сопровождающей ее к запредельным переживаниям.

Марчелло бережно направлял ее к большой комнате в конце коридора. Он поднял ее за бедра, будто бочонок, и посадил на стол у дальней стены. Она закрыла глаза. Он задрал на ней платье до самого горла, потянул трусики, а когда они соскользнули к ступням, раздвинул ей ноги. Он терся пахом о ее пах, массировал ей груди, и она, по-прежнему не размыкая век, слилась с ним в долгом поцелуе. Она ощущала присутствие в комнате толпы, сначала угрожающей, угрюмой и беззвучной, затем зашевелившейся, подавшейся ближе, сжимающей кольцо вокруг стола. Открыв глаза, она увидела, как все они таращатся на нее из темноты. Марчелло без предупреждения вошел в нее, и, сомкнув руки у него за спиной, Донна взвизгнула от боли и наслаждения. Толпа отреагировала на это единым долгим вздохом. Когда Марчелло принялся двигаться в ней стремительными толчками взад-вперед, вскрывая ее, будто свежую рану, лица окружающих придвинулись еще ближе, пока носами не уткнулись в любовников. Отдавшись на волю чувств, разбуженных в ней Марчелло, она едва замечала на себе множество рук, не принадлежавших, казалось, какому-то телу или принадлежавших каждому, рук, стискивавших ее ступни, ощупывавших икры, бедра, плечи, гладивших волосы, шею, щеки. Тело ее стало единым с телом вонзавшегося в нее мужчины, она уплывала, отрекаясь от внешней, бесконечно сладостной суматохи, от массы, дышащей своим жаром, покидала этот рой безжизненных лиц, которые глядели на нее издалека, из клетки, откуда не было выхода.

Донна взглянула на Домостроя, пытаясь понять его отношение к своему рассказу.

– Потом, когда все было кончено, и мы с Марчелло вернулись в бар, я все еще была возбуждена, – продолжила она. – Мое тело буквально сочилось сексом, и я сотрясалась от оргазма к оргазму. Они накатывали и накатывали, когда он касался меня, и я хотела еще и еще. – Она помолчала. – Я ничего не имела против окружающих нас людей, но было в них что-то унылое, во всех этих мужчинах и женщинах, шатающихся в одиночестве по «Смертельному зною», во всех этих парочках, сцепившихся руками, но на самом деле друг друга не чувствовавших, во всех этих женщинах, одетых, как мужчины, и мужчинах, желавших, наверное, родиться женщинами. Временами мне хотелось смеяться над ними. Убогие людишки, думала я, духовные ничтожества. Но, посмотрев на них снова, я готова была заплакать от жалости к каждому из них, такому одинокому, такому отчаявшемуся, такому никудышному, что вынужден подсматривать, как другие занимаются любовью, и раз за разом осознавать, чего он лишен.