Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

На пьедестале памятника были увековечены генеральские слова, обращенные к товарищам по заключению перед самой своей гибелью: «Бодрее, товарищи! Думайте о своей Родине, и мужество вас не покинет!»

Иван Степанович положил к подножию букет гвоздик, посмотрел, опять нагнулся и поправил.

Вокруг русского генерала на безмолвной площади застыли монументы венгров, чехов, французов, поляков – немые свидетели былого, прошедшие сквозь печи крематория и восставшие сейчас в граните, бронзе, чугуне. Сто двадцать две тысячи жизней оборвалось за стенами Маутхаузена, из них тридцать две тысячи советских.

Точно пятна пролитой крови, лежат повсюду у подножий свежие, а то и увядшие, совсем засохшие гвоздики.

«Думайте о Родине…» Здесь, далеко от родной земли, эти простые слова обретают вдруг необыкновенную силу. Каждому, кто сейчас стоял перед горделивой беломраморной фигурой соотечественника, казалось, что они обращены и к нему, как пламенный завет не сгибаться при любой, даже смертельной беде. С мыслями о Родине солдаты поднимались в бой, партизаны уходили на задание, школьники заменяли взрослых. С мыслями о Родине связаны и самые высочайшие достижения наших людей в спорте, в частности, ставший легендарным матч киевского «Динамо» против команды оккупантов или же игра ленинградских футболистов в блокадном городе под артиллерийским обстрелом. Такие игры – их следовало бы назвать не играми, а как-нибудь иначе, другим словом, – такие матчи не забудутся, они помнятся, как подвиг. Пусть это только спорт, футбол, как бы воскресная забава на зеленом поле перед скоплением трибун, но каждый из нынешних спортсменов помнит и не забудет никогда, что сражаться с врагом можно и стремлением к воротам, жаждой победы, забитыми мячами. «Думайте о Родине»…

Вернувшись из поездки в Маутхаузен, никто уже не рвался из отеля в город, ребята словно бы остепенились и задумались. Не слышно стало даже Кудрина… Так, в задумчивости, прошел последний вечер перед матчем.

Ночью Скачкова разбудил пронзительный звон стекла. В номере было темно, вспыхивали молнии и шумел сплошной обвальный ливень. В проеме окна копошился Мухин, голый, в одних узеньких плавках. Он высовывался под дождь и ловил створку окна.

– Разбил?

В темноте Мухин сердито отозвался:

– Я разбил! Ветром разбило. Рамы-то гниль. Еще платить придется.

Хозяин отеля, борясь с конкурентами, усовершенствовал свое заведение тем, что надстроил несколько этажей, установил лифт и на современный лад переделал вестибюль. До оконных рам в старинной части гостиницы руки не дошли.

Почесываясь и зевая, Мухин послушал ровный шум дождя за разбитым окном.

– Не мог еще один день подождать. Представляешь, как поле размокнет?

Он стал укладываться, подтыкая под себя одеяло.

– Хотя, знаешь, отец рассказывал, что по весне немцы наступать не любили. Распутица.

Скоро он задышал ровно, тихо – отключился.

Пытаясь заснуть тоже, Скачков досадовал: звон стекла перебил ему сон, оставив на душе необъяснимую тяжесть, точно от несчастья, которого еще не произошло.

Сейчас, спросонья, он помнил лишь какой-то громадный стадион, очень похожий на свой, домашний, перед глазами так и стояли беско-нечно уходящие в небо трибуны, заполненные до отказа. Кажется, ему предстояла последняя игра, прощание с командой, со зрителями, вообще с футболом, и это событие почему-то превратилось в настоящее торжество, город был в афишах с его именем, сыпались телеграммы от знакомых и незнакомых. Сам он одевался к выходу на поле тщательно, точно новичок, хотя знал, что быть ему сегодня в игре всего минут десять, а когда истекут эти минуты, судья подаст свисток, матч прекратится, товарищи возьмут его на плечи и понесут с поля, понесут, как шкаф, который отслужил свое и больше не нужен. А еще предстояли наиболее горькие минуты – это когда команда полетит на игры без него, он же останется дома, в одиночестве. (Эта горечь была невыносима, точно уже испробована им). Впрочем, усилием сознания он постигал, что это сон, на самом же деле он еще поиграет, но сердце все равно болело, хотелось плакать. Заплакать бы сейчас – сразу стало бы легче!

Но тут возник громадный, добрый человек, похожий на Матвея Матвеича, он один понял желание уносимого с поля футболиста, который увидел футбольный мяч, дожидавшийся, когда снова продолжится игра. Это был самый обыкновенный мяч, сам Скачков тоже сыграл им сотни матчей, но почему-то именно сейчас, когда ему оставался последний круг по полю, он почувствовал, что не в состоянии уйти за бровку, не подержав мяча в руках. Не говоря ни слова, он стал тянуть к мячу руки, тянуться в немом отчаянном усилии, точно от этого зависело многое в его оставшейся судьбе, многое, почти что все. Скачков, едва не застонав, схватил протянутый мяч, прижал его к груди и, чтобы до конца облегчить свое сердце, зажмурился, приник к мячу губами. Он был теплым, шершавым – это ощущение так и осталось на губах.