Борис Левандовский - Что-то в дожде

И тогда, в пятницу, нисколько не смутились моим появлением, – просто молча смотрели и все, пока я не вспомнил о своих насущных делах. «Стервы» будто заранее, по опыту, были убеждены, что это не выйдет за пределы нашего мирка. Не знаю, имело ли то что-то общее с причинами, почему Дима никогда не просил меня хранить в секрете его раннюю привычку курить. Наверно, своим блядским нутром чуяли. Один Бог ведает, почему все остальные, и я в том числе, поступали именно так. Детство умеет хранить тайны, неподвластные памяти.

Так вот, Шкелет. Он не был ни интернатовцем, ни совсем уж малявкой, но и зарываться со «стервами», особенно в первый день (для них-то , как и для большинства из нас, он все еще оставался новеньким), точно не стоило. Обычно «стервы» никому не позволяли в свое дежурство звонить по телефону из кабинета врача, если хозяйка отсутствовала. Но отец Шкелета был какой-то там шишкой в каком-то управлении у себя в области, и Шкелет, видимо, по привычке решил, что такое говеное непотребство не про него, – ему нужно позвонить домой, и все тут.

Поэтому, когда одна из «стерв» вытурила его из кабинета, Шкелет только обозлился и повторил попытку через полчаса. Затем снова. И снова. Несколько ребят и даже Ромка, обычно молчаливый, пытались его успокоить, но Шкелет, движимый неким фанатическим упрямством, продолжал лезть на рожон. В конце концов, «стервы» угомонили его по-своему: когда тот решил ускользнуть на улицу, чтобы позвонить из другого места, у него отобрали всю одежду и заставили лечь в постель перед самым началом обеда. Автоматически Шкелет обеда лишался.

Его возмущенные, но почти неразборчивые вопли достигали даже в столовую, смеша детей и заставляя хмуриться пожилую санитарку, сервировавшую наши столы («стервы», у которых она находилась в формальном подчинении, сделали ей довольно грубое внушение – про обед новенький может забыть). Когда мы вернулись в палату, то застали голого Шкелета, скачущего на кровати, как павиан перед случкой.

– Глупые шуки! – орал он и, должно быть, изображая Джими Хендрикса, «брынькал», словно по гитарным струнам, по своему маленькому болтающемуся пенису. – Шуки-шуки-шуки!..

Мы сперва остолбенели, а затем все вместе грохнули со смеху. Я оказался как раз между Игорем и Андреем.

– Или у него не все дома, – заметил Андрей, – или он собирается податься в гитаристы-похуисты.

– А мой дед говорил, что из маленького долбоеба может получиться только долбоеб большой.

– Что такое долбоеб? – спросил я, перекрикивая общий гомон, ибо в семь лет все дети любознательны, а я не был исключением. Игорь даже, кажется, слегка испортил воздух, согнувшись пополам.

А Шкелет и рад был стараться:

– Шука! – вопил он, подскакивая на кроватных пружинах. – Ошобенно та!.. Зу-баш-та-я!.. Шука-шука-шука!

Да нет, какого хрена, я уже не нуждался в толковании нового слова. Оставалось разве что обсудить некоторые нюансы с Димой. С «гитаристами-похуистами» тоже, впрочем, пока не все было ясно.

– ЗУ! БАШ! ТА! Я!

– Это ты обо мне? – за общим весельем никто не заметил, как в палате возникла Кобыла.

А Шкелет так вообще понял это последним, – его кровать стояла на одной стороне с дверью. Тут же нырнул под одеяло, весь заливаясь краской стыда, пробежал глазами по каждому из нас… и вдруг разревелся.

– Отлично! – сказала «зубаштая штерва», подходя к его кровати с блуждающей улыбкой. – Думаю, девочки тоже не откажутся от маленького представления.

Она одним рывком сорвала одеяло с Шкелета, ухватила за руку и силой поволокла к двери.

– Не-ет! Пушти!.. Пушти-и!.. – завопил тот, когда до его извилин наконец дошел смысл происходящего. – Пожалушта… НЕ НАДО!

От некоторых ребят я слышал, что у «стерв» существовал особенный тип наказания, – когда провинившихся, в том числе и девочек, раздевая догола, отправляли на всю ночь в палату к противоположному полу. Но не верил в это даже после того, как увидел в пятницу мокрые трусы, торчавшие изо рта «фуфлыжника». Теперь-то я был вынужден изменить свое мнение.

Смеяться нам дружно расхотелось. Шкелет дергался, сучил ногами и извивался всем своим тощим цыплячьим телом, но, было видно, еще надеялся, что его попугают и отпустят. Надеялся примерно до порога палаты. Затем, оказавшись уже в коридоре, сразу весь сник и побледнел, покорно следуя за медсестрой. Высыпавшие в коридор девчонки визжали и хлопали в ладоши, – особенно когда Нона одернула в сторону руку, которой он прикрывал свой еще по-детски крошечный «стручок».