Борис Левандовский - Что-то в дожде

Прибыл наш рейсовый.

Затем мы тридцать минут добирались в город, чтобы пересесть уже на другой автобус, едущий по маршруту №15, который подвозил нас почти до самого дома.

Дорогой я размышлял о своей недавней встрече с Человеком дождя, и мои мысли, в конце концов, переключились на отца.

Говорят, детская память коротка, но это не так, я знаю. Кем или чем ни являлось бы то, что я видел у футбольного поля, оно использовало его образ, как приманку. Что ему нужно – от меня, от Рената, от остальных? Я был очень напуган. Но тогда, у кромки поля, внезапно испытал сильный толчок: взяться за эту руку и позволить ей увести себя в манящую неизвестность – руке человека, каким мне всегда хотелось видеть своего отца и каким так редко удавалось, – внимательным и… трезвым. Но в то же время, словно в какое-то жестокое противопоставление, словно никогда не случалось, пускай и не часто, светлых моментов, эта рука более всего пробудила недобрую память о нем. О тех днях, когда он бывал особенно ужасен… Вот в припадке внезапной беспричинной ярости отец вдребезги раскалывает чашку о голову Димы за обеденным столом… Его пьяный угрожающий рык, когда он ломает входные двери среди ночи, после того, как мама отказывается пустить его в дом… и уже ее крики, когда отец, все равно ворвавшись, ломает ей ребра, отрывая от пола в страшных тисках своих огромных рук… Иногда я оставался с ним, скотски пьяным, дома наедине. Сомневаюсь, чтобы он меня когда-нибудь серьезно бил, слишком уж я был еще мал для этого. Но даже пяти– или шестилетним мозгам ясно – особенно, если твой отец алкоголик, особенно, если не раз видел, как часто он теряет контроль над собой, – тут не далеко и до беды. Не знаю, сколько раз мне доводилось стоять одной ногой за той опасной чертой во время его странных игр, когда мы оставались вдвоем. Хотя, по правде, хочется думать, мы никогда не подходили к ней по-настоящему близко. Мне только остается надеяться на это и, может, к счастью, не знать наверняка. Он ползет по квартире на четвереньках и дико рычит, изображая лишь ему известного зверя, но наверняка не зайца, а я мечусь в ужасе, пытаясь где-нибудь укрыться раньше, чем он меня найдет. Чаще всего я забегаю в нашу с Димой комнату и прячусь в углу за дверью, потому что укромных мест в квартире почти нет. А хрипло рычащее Ползущее существо, в которое превратился папа, давно выучило их все до одного; оно уверенно подбирается ко мне все ближе и ближе. Дверь комнаты забрана мутным стеклом, я вижу темный, раскачивающийся силуэт, будто плывущий над полом, зная, что и он тоже наверняка может видеть меня, вжатого страхом в стену. Но я по-прежнему надеюсь, что существо в этот раз не заметит, пройдет мимо или свернет в другую сторону. Рядом со мной старый чемодан без крышки, где хранятся все мои игрушки. Оттуда выглядывает голова желтой пластмассовой рыбины, что пялится в мою сторону одним выпуклым глазом с черным зрачком, скользящим под стеклом, если пошевелить. Рыба глядит на меня так, словно вот-вот хочет заорать: «Да вот же он! Здесь! Попался! Тебе конец, маленький паршивец!». То, что недавно было моим отцом, уже вползает в комнату. Я молча глотаю слезы, боясь себя выдать, и все время поглядываю на рыбу. Круглый зрачок-пуговица сверлит меня с ненавистью и ликованием. Существо, которое теперь прямо за дверью, уже знает, где я, но не торопится. Оно больше не рычит, замирает на несколько тягучих мгновений, будто принюхиваясь к воздуху, а затем начинает медленно просовывать голову за дверь. Но я смотрю на рыбу, будто загипнотизированный ее взглядом, – в этот мертвый выпуклый глаз. А оно все ближе и ближе…

Я по-прежнему вижу этот чертов глаз.

Возвращаясь домой из больницы (теперь можно добавить еще санаторий), я всякий раз испытывал одно и то же чувство, – несмотря на свой крошечный рост, мне казалось, что потолок квартиры, сплющивая все видимое пространство, нависает у меня над самой макушкой. Но, как правило, час или два спустя давящее ощущение сверху начинало постепенно сходить на нет.

Испытывая этот давно ставший привычным синдром «низких потолков», я, можно сказать, с порога бросился к бобинному магнитофону «Романтик-3», чтобы включить свои любимые записи. Здорово было снова оказаться дома. Точнее даже, это было «клёво»! Но меня осадили, заставили вымыть руки и усадили за стол, – мама точно рассчитала время нашего с Димой приезда и уже разогрела ужин. Пока мы ели (в «Спутнике» кормили неплохо, но столовая где угодно остается столовой и, конечно, не могла идти с готовкой мамы ни в какое сравнение; впрочем, что вообще можно сравнить с маминой кухней?), я вкратце описал, как провел неделю в санатории, хотя мама и так была в курсе: мы пару раз говорили с ней по телефону, и я не сомневался, что, кроме того, она как минимум один раз звонила директрисе.