Борис Левандовский - Вампокалипсис - Третья кровь

В летних сутках укрыты особые минуты, когда солнечный луч, изломляясь на склоне небесной призмы, погружает мир в янтарные тона скорого заката. Где-то тут, в самой потаенной лакуне времени, лежит вечное Пограничье между угасающим днем и близкими сумерками. То – скользящая тень древнего глашатая ночи, сполохи давно угасших костров, минуты, когда прошлое устремляется вдаль, оставаясь навсегда неизменным, а будущее – уже приоткрыто, но еще не определено, долгий миг, в котором распылены эпохи бессчетных миров. Миг, когда видишь оранжевый свет…

Этот свет видит Марк Рубан, двадцати семи лет от роду, видит так ясно впервые в жизни. Он стоит в центре комнаты лицом к окну, откуда льется неземное оранжевое сияние, а лезвие в его правой руке все еще продолжает медленно рассекать вены, погружаясь в изгиб левого локтя. Кровь двумя нитками мелких рубинов достигает пола, растекаясь у его ног, но он не замечает этого, так же, как не замечает сейчас и своего безотчетного движения лезвием. Виной тому странный оранжевый свет в окне, наполняющий его сердце невыносимой тоской какой-то огромной утраты и парализующим страхом… словно всего минутой раньше он сам не думал выставить счет жизни, подведя над итогом красную черту. И вот теперь лишь лезвие бритвы в его руке способно помнить начало пути.

От внезапного ужаса замирает молодая женщина по имени Лора, не чувствуя толчков прохожих, не слыша криков посторониться, словно ее ноги примерзают к тротуару, – в городе с другим названием, более чем в пятистах километрах от Марка Рубана, о котором она ничего не знает и, конечно, знать не может. Но причина в том же ярком нереальном свете близкого заката, цвета спелого мандарина, который случается, может, всего несколько раз в году и всегда летом. Здесь он еще сильнее, насыщеннее. В ее памяти им пронизаны самые счастливые мгновения жизни. Были когда-то. Потому что сейчас все вдруг переменилось. Или в действительности все изменилось гораздо раньше, месяц назад, точнее, тридцать восемь дней, а она осознает это именно теперь?

Виктор, наблюдает за своим четырехлетним внуком, бегающим по детской площадке в медно-золотых лучах низкого солнца, – его глаза наполнены теплом чуть грустной любви и памятью собственного детства, как могут быть наполнены только глаза пятидесятишестилетнего мужчины, следящего за игрой маленького сына давно повзрослевшей дочери. И вдруг понимает, что все лицо мальчика – его мальчика! – заливает кровь. Она заливает руки и даже одежду. А тот почему-то продолжает бежать через площадку, все так же бежать на фоне взлетающих к небу качелей, и его смех по-прежнему как ручей вливается в голоса других. Виктор пытается закричать. И не может.

«Нет», – произносит Белла так тихо, что едва способна услышать себя сама. Ее взгляд прикован к оранжевому лучу, который пробивается сквозь узкую щель в оконных шторах и движется по комнате, невероятно быстро – к ней. Белла отчего-то решает, что, если он ее настигнет, то она непременно умрет в этом году. От рака или в автокатастрофе. Или от чего-то еще. На самом деле луч неподвижен, но Белла, названная родителями в честь старой подруги матери, которую видела только на фотографиях, уверена, что эта полоска ядовито-цитрусового света преследует ее. Как марсианский луч смерти – приходит неведомо откуда сравнение – марсианский луч смерти, оставляющий за собой отвратительные, медленно гаснущие и вызывающие дрожь узоры на всем, к чему прикоснется. «Нет», – повторяет Белла, будто в гипнотическом трансе. Нет.

Из Стаса Вишнита извергается звучный горький поток, берущий истоки в четырех литровых бутылках пива, которые он влил в себя после ухода с работы, и он готов безоговорочно верить любому, кто объявит о конце света. Ну ясно ведь, как божий день. Еще пара таких спазмов (впрочем, хватит и следующего), и он запросто сможет любоваться собственными кишками на асфальте, пока небеса не зажопят весь мир заодно с ним. В крайнем случае, если дело слегка затянется, конец наступит завтра утром – когда руководство фирмы озвучит официальный приговор. Стас Вишнит может процитировать его почти дословно хоть сейчас, потому что чудес не бывает, во всяком случае, таких чудес. Он заставляет себя в несколько рывков распрямиться над остро пахнущей лужей пивной блевотины; смаргивает с ресниц невольно выступившие слезы. Потом озирается вокруг, так, словно, пока он вел трудные переговоры с желудком, его перенесли в совершенно незнакомое место. Он с ужасом успевает подумать, что в действительности до сих пор было не так уж и дерьмово… и тонет в оранжевом сиянии.